Недаром прочел он уже и книжку «Светская школа», и «Грациан, придворный человек», и многие другие полезные книги.
В Рыльске купил он за пять империалов модные санки. А пять империалов были в то время деньги большие.
Санки были лакированные по светло-зеленой краске, в приличных местах выложены бронзой; подушки триповые и полость на медведях.
Саночки эти Добрынин поставил на другие, рабочие санки, чтобы в дороге их не разбить. А в санки поставил ящики с английским пивом и ящики завернул в сено, помня судьбу могилевских вишен.
А деньги спрятал, так как и сам умел брать четверные проценты.
Дорога была хорошая, гладкая. Небо голубое, шуба теплая. До Рогачева доехали благополучно.
Иван Козьмич Вязмитинов принял господина Добрынина с интересом.
И спросил сразу:
– Деньги привез?
Протоколист поклонился по-граждански и ответил:
– За краткостью и внезапностью времени сдали мне только триста рублей, которые при сем и прилагаю.
Вязмитинов сделал невеселое лицо.
Добрынин поклонился с грациозностью и прибавил:
– В награду этого от меня недостатка привез я для вас санки подарочные.
– Езди, братец, сам, – сказал Вязмитинов сурово.
– Прошу посмотреть, я их приказал поставить здесь, в больших сенях.
Вышли в сени.
Улыбка непрошеная раздвинула почтенные губы благодетеля.
Санки были двухместные, а третьему на запятах, и так уютны, и так легки.
– Нужно будет, – сказал Вязмитинов, – поискать для таких санок у купцов рысака.
И открыл медвежью полость, приговаривая:
– Ну и богаты! А здесь что за сено?
– Это чтобы не побились бутылки с английским пивом.
– Ну, братец, ты великий мастер ездить в отпуска, чинок ты износишь быстро, быть тебе когда-нибудь при первой звезде.
К звездам
Весною приехал Луцевин из Могилева. И был Луцевин уже секретарем.
А Добрынин был только протоколистом. Даже небо слегка над ним пожелтело.
А между тем наступало время открытия могилевского наместничества.
Не спал Добрынин по ночам и то вздувал, то тушил огонь. И с ним самим чуть не начинались припадки лунатические.
«Вот, – думал он, – и санки, и не я в них прокатился».
Но благодарность жила в тучном сердце господина Вязмитинова.
На просьбу об отпуске в Могилев не только он отпуск дал, но дал два письма: одно – к полковнику Каховскому, а другое – к брату своему, к самому генералу-адъютанту Вязмитинову.
И сверх того поцеловал Добрынина в лоб и сказал:
– Поезжай, умница.
Добрынин бросился было милостивцу в ноги по монастырскому обычаю, но как-то уперся в эфес своей шпаги и на ногах устоял.
Так действует на человека благородство.
Каховский принял письмо ласково и адресовал тотчас просителя к господину Алеевцеву.
Алеевцев был человек замечательный.
Стиль он имел краткословный, ясный, отрывистый, знал законы гражданские и представлял собой уже чиновника нового времени, хотя любил пить и за пьянство сидел часто под караулом для протрезвления.
Но вино не заставило еще господина Алеевцева отолстеть, он имел живые голубые глаза, был белокур и не то чтобы очень полон, но несколько толстоват.
Прочитав записку Каховского, Алеевцев спросил:
– И что же вам надобно?
Добрынин поклонился не так низко, чтобы не подумали, что он проситель бесплатный, и сказал:
– Чин и при открытии наместничества место.
– Очень хорошо. Получишь. Приходи чаще в канцелярию.
Радостный прибежал Добрынин домой и рассказал Луцевину об успехе.
Но провинциальный секретарь известие это принял холодно и сказал.
– Походишь…
Канцелярия была светлая, порядок в ней уже установился, уже не бегали люди, не посыпали друг другу головы из песочниц.
Скрипели перья, шелестела бумага, просители говорили вполголоса.
Добрынин ходил, переписывал, что давали. Прошла неделя.
Передавая бумагу Алеевцеву, Гавриил в нее вложил пятьдесят рублей.
Алеевцев поднял на Добрынина голубые глаза и спросил:
– А, это ты… А как тебя зовут?
– Гавриил Иванович Добрынин, – ответил протоколист.
– Ну хорошо, Гавриил, я помещу тебя в расписание на регистраторскую вакансию при губернаторе.
Речь эту с вытянутой шеей слушал переписчик у соседнего стола.
И едва вышел Алеевцев из комнаты, поднялся шум, крик и заглушённый вопль.
– За что, – говорили, – черт из болота помещен при губернаторе? Он без году неделя, а мы здесь уже день и ночь трудились.
В этот момент господин Алеевцев вернулся в комнату.
Наступило молчание. Алеевцев сел в свое кресло и, не поворачиваясь к чиновникам, так сказать задом, им ответил:
– Молчите, дураки! Ведь всех вас нельзя поместить при губернаторе на одно место, а этакий человек при нем надобен.
И вдруг, повернувшись, закричал:
– Молчать! Не разговаривать! А знаете ли вы, что такое правописание?
Только скрип перьев полчаса раздавался в канцелярии.
Но Добрынин на правописание не надеялся.
И через несколько дней подал переписку опять-таки с пятьюдесятью рублями.
Алеевцев посмотрел на него ласково и спросил только:
– А по батюшке тебя как?
– Иванович, – сказал Добрынин.
– Ну, Гавриил Иванович, я сейчас напишу предложение с одобрением твоих трудов и способностей, которые самим превосходительством замечены, и произведу я тебя… Впрочем, пойдем в соседнюю комнату.
В соседней комнате Алеевцев продолжал:
– Произведу я тебя в губернские секретари, это значит – через чин.
Бумага была написана, но, к ужасу Добрынина, положена под сукно.
– Как же-с? – произнес он.
– Надобно, Гавриил Иванович, время выбрать для подписания.
На другой день Алеевцев запил, запил дома и пил глухо и крепко.
Дом на запоре, а у дверей солдат Данилка Цербер, хотя и двуглазый.
И тщетно стучался Добрынин и давал Данилке и рубль, и два.
Данилка молчал, дыша в лицо Добрынина луком и водкой.
Только позднее узнал Гавриил Иванович, что Данилка брал не менее двадцати пяти рублей, и тут
