моря Балтийского до края моря Евксинского шествие твое, да тако не един укрыется благодетельныя теплоты твоея. Тецы убо, о солнце наше, спешно! Тецы исполинскими стопами; в западу только жизни твоея не спеши, а в противном случае мы уцепимся за тебя и потребуем, как Иисус Навин: стой, солнце, и не движися, дондеже вся противная намереньям твоим победиши».
Солнце это имело вид слегка одутловатый, невысокий. И сперва кланялось земно, потом устало и село на место, нарочито приготовленное.
Место было с барьером, и богомольцы даже не видали, что солнце, вздыхая молитвенно, спокойно раскладывает пасьянс.
Что касается Георгия Конисского, то получил он за эту речь крест с бриллиантами. А Пассек для раздачи людям получил целую шкатулку с табакерками, часами и перстнями. Но дела бывшего лейб-гвардейца были так плохи, что решил он вещи не раздать.
Затем была заложена церковь имени святого Иосифа, и здесь Георгий Конисский опять сказал речь, а императрица ответила ему кратко и невнимательно.
Здесь же было произведено пожалование многим шляхтичам с переименованием в русские чины.
И многие из пожалованных не понимали, почему нет у них полков, если они названы полковниками.
Екатерине Георгий Конисский нужен был меньше шляхты, и поэтому старый архиепископ был принят холодно.
Нужно было мириться с дворянством по общему порядку империи, которая в это время на дворянстве держалась.
Православные же и униаты были крестьяне. И делать униатов православными было преждевременно.
Толпилась шляхта в наместнической канцелярии, спрашивала, что такое титулярный советник и что такое надворный советник.
На эти вопросы чиновники огрызались, потому что сами не были произведены.
Наконец при звоне колокольном императрица отбыла.
На отбытие ее смотрели одни нервные и любопытные евреи.
Белорусы же отнеслись к проезду императрицы и римского императора с равнодушием. Солнце Екатерина белорусов скорее пекло, чем грело.
Господин Полянский и Гавриил Иванович Добрынин живут рядом
Полянский ездил по всему наместничеству, все расспрашивал, все записывал, брал образцы грунта. И вскоре знал он хорошо всю болотистую, лесистую Белоруссию.
Знаниями своими он любил хвастаться и, даже расспросивши про какого-нибудь помещика, заранее любил огорошить того, назвав прямо по имени-отчеству.
Зато Добрынину все это казалось пустой фарсой и напоминало даже действия монастырских затворников, которые через прислугу разузнавали разные сведения о наиболее знатных богомольцах, чтобы поразить их ясновидением.
Знал Добрынин, что предместник его, выйдя из губернского правления, положил в ссудную сохранную казну витебским иезуитам пятьдесят тысяч рублей.
И все время искал он, чем и как ему начать и за что приниматься.
И оказалось, что приниматься нужно за мачтовый лес.
Лес рубили казенный под именем помещичьего и сплавляли по Двине в Ригу, а из Риги за границу.
Лес был товар нужный, и в Риге весь лес был запродан на много лет вперед.
Добрынин посмотрел в законах, относящихся к этому делу; законов этих оказалось по справочнику юридическому одних названий шесть страниц.
И тогда понял господин Добрынин, что здесь можно набогатиться.
Оказалось, что лес идет и в другую сторону, и оказалось также, что светлейший князь Потемкин подарил генерал-губернатору Пассеку казенного, Петром клейменного дубового леса две тысячи десятин близ селения Маяки.
Селение это находится между Бахмутом и Таганрогом, и, кроме сего леса, в двухстах верстах другого нет.
Лес этот был заповедный и дорогой; документа у Пассека на лес не было никакого, кроме приватного письма Потемкина.
На Черном море строили флот, а лес, да еще чужой, для этого годился, рубить нужно было со скоростью.
Съездил по поручению Пассека Добрынин в Таганрог, увидел – снегу много, дров нет, топят тростником, икра дешева, воды мало.
Но лес, оказалось, продавать трудновато за неимением документов. Нашелся, впрочем, храбрый человек, который купил заповедник, стоящий не менее ста тысяч, за тридцать пять тысяч.
Нужно было торопиться.
И Потемкин и сама императрица были смертны. А что сказал бы будущий император Павел Петрович о продаже чужого казенного леса, еще было неизвестно.
Полянский же цвел вовсю, в дела каверзные не влезал, но вводил в губернии правление как бы европейское. В свободное же время занимался искусствами.
Был в городе любительский театр, где играла роль героинь девица фон Бринк, уже двадцать четыре года имеющая.
Полянский заходил туда и на французском диалекте любил объяснить госпоже фон Бринк мысли славного Дидро, утверждающего, что актер не должен иметь чувства, им на сцене изображаемые.
– А потому, – говорил господин Полянский, – вы с вашей душой, можно сказать, чувствительной и великой, героиню или любовницу изображать не можете, так как сами чувствования эти у вас в душе. И алмаз природный страз представить не может.
Девица слушала.
Что у них происходило, кроме разговоров, в точности неизвестно.
В городе ходил еще генерал фон Бринк, девицы фон Бринк родственник.
Генерал этот в городе славился своей неопрятностью.
Мальчишки бегали за ним и кричали стихи с богатыми рифмами:
– Генерал, генерал… замарал!
А что замарал – это ставилось по желанию дразнящего.
И вдруг старая госпожа фон Бринк вызвала своего родственника и предложила ему жениться на прекрасной лицедейке-любительнице.
Бракосочетание состоялось.
Господину Полянскому было в это время тридцать восемь лет. Характера он был противообычного. И всегда влюблялся в чужих жен. Теперь-то ему показалась госпожа фон Бринк вдвое очаровательной.
Он ходил по канцелярии и произносил стихи, Добрынину хорошо известные:
Добрынин, теперь уже советник титулярный, сумевший продать лес и по Двине и по Днепру, мнением Полянского дорожил и перебивал его участливо словами:
– Стихи, кажется, славного господина Сумарокова?
– Да, – ответил Полянский. – Вы, Гавриил Иванович, человек образованный.
И снова повторял те же стихи, и так в день иногда происходило раз по десяти.
Весь город ждал, что произойдет дальше. Спокоен был только господин фон Бринк. Но зато беспокоился друг его, поручик барон Фелич, который любил генерала с нежностью и был убежден, что генерал обладает всеми свойствами и даже молодостью, хотя генералу было далеко за пятьдесят.
Полянский нанял квартиру в доме пастора, напротив того, где жил господин фон Бринк. Таким образом, любовник и муж были отделены одной только улицей, называемой Ветреной.
В одно прекрасное утро, когда воробьи чирикали, как они чирикают и сейчас, проснулся господин фон Бринк.
Проснулся фон Бринк, спрашивает:
– Где генеральша?
Ему отвечают:
