цензуре. И все же пережитый восторг творчества не давал покоя. Гимназист
сочинял роман из сибирской жизни, стихи на тридцатилетие освобождения
крестьян, драму, в которой 'он' и 'она' умирали от чахотки. И все же первый
успех пришел. С темой, более скромной и, главное, близкой Шмелеву. И тут,
очевидно, сыграли свою роль 'цветаевские' сочинения на поэтические темы,
'про природу'.
Лето перед выпускным классом Шмелев провел на глухой речушке, у старой
мельницы. И вдруг, посреди упражнений с Гомером, Софоклом, Вергилием, он
почувствовал, по собственным словам, 'что-то', необыкновенный прилив
творческого возбуждения, и написал большой рассказ с маху, за один вечер. А
в июле 1895 года, уже студентом, получил по почте толстую книгу журнала
'Русское обозрение' со своим рассказом 'У мельницы'. Руки тряслись, прыгали
мысли: 'Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно
я чувствовал: что-то я должен сделать, многое узнать, читать, вглядываться
и думать… готовиться. Я -- другой, другой'.
Но до настоящего писательства еще предстоял долгий и трудный путь.
С исключительной страстностью шмелевской натуры мы сталкиваемся не раз,
когда знакомимся с его биографией. В молодости его круто шатало: от истовой
религиозности к сугубому рационализму в духе шестидесятников, от
рационализма -- к учению Л. Н. Толстого, к идеям опрощения и нравственного
самоусовершенствования. Учась на юридическом факультете Московского
университета (1894-1898), Шмелев неожиданно для себя серьезно увлекается
ботаническими открытиями К. А. Тимирязева. И вдруг новый прилив
религиозности. После женитьбы в качестве свадебной поездки осенью 1895 года
он избирает древнюю обитель, Валаамский Преображенский монастырь на
северо-западе Ладоги.
Впечатления оказались неожиданными, противоречивыми, пестрыми. 'Светлый
Валаам' явил студенту и некоторые подробности суровой и безрадостной жизни
рядовых монахов, тунеядство пастырей, вызвал ироническую улыбку в
рассуждениях об 'аскетизме плоти' и вовсе неприязненное изображение
'любопытствующих', праздных посетителей, пьяноватых купчиков и девок. Тем
сильнее была потребность поделиться увиденным. Так родились очерки 'На
скалах Валаама'. 'Два месяца писал. Перечитал, переписал, прорезал, еще
переписал, еще прорезал. Ну, куда такое!' -- вспоминал Шмелев позднее в
автобиографическом рассказе 'Первая книга' (1934).
Изданная за счет автора (1897), она была остановлена в цензуре. 'Сам'
всесильный обер-прокурор святейшего синода Победоносцев дал лаконичное
распоряжение: 'задержать'. Обезображенная цензурой, 'израненная, в
пластырях', книга раскупалась плохо, и большая часть тиража была продана
молодым автором букинисту за гроши. Первый выход в литературу получился
неудачным. Перерыв затянулся на целое десятилетие.
После окончания университета и года военной службы Шмелев восемь лет
тянет лямку унылого чиновничества в глухих углах Московской и Владимирской
губерний. Субъективно очень мучительные, годы эти обогатили его знанием того
огромного и застойного мира, который можно назвать уездной Россией. 'Служба
моя,-- отмечал писатель,-- явилась огромным дополнением к тому, что я знал
из книг. Это была яркая иллюстрация и одухотворение ранее накопленного
материала. Я знал столицу, мелкий ремесленный люд, уклад купеческой жизни.
Теперь я узнал деревню, провинциальное чиновничество, фабричные районы,
мелкопоместное дворянство' [Русская литература, 1973, No 4, с. 145.
Львов-Рогачевский В.]. В уездных городках, фабричных слободках, пригородах,
деревнях встречает Шмелев прототипов героев многих своих повестей и
рассказов 900-х годов. Отсюда вышли 'По спешному делу' (1907), 'Гражданин
Уклейкин', 'В норе' (1909), 'Под небом' (1910), 'Патока' (1911).
До этих углов уже доходили первые раскаты приближающейся революционной
грозы. В обстановке наступавшего общественного подъема, в радостно-тревожной
атмосфере первой русской революции и следует искать причины, заставившие
Шмелева снова взяться за перо. 'Я был мертв для службы,-- рассказывал он
критику В. Львову-Рогачевскому.-- Движение девятисотых годов как бы
приоткрыло выход. Меня подняло. Новое забрезжило передо мной, открывало
выход гнетущей тоске. Я чуял, что начинаю жить' [Новейшая русская
литература. М., 1927, с. 276.]. И основные произведения Шмелева, написанные
до 'Человека из ресторана',-- 'Вахмистр' (1906), 'Распад' (1906), 'Иван
Кузьмич' (1907), 'Гражданин Уклейкин',-- все прошли под знаком первой
русской революции.
В провинциальной 'норе' Шмелев жадно следил за общественным подъемом в
стране, видя в нем единственный выход для облегчения участи миллионов. И
такой же очистительной силой становится революционный подъем для его героев.
Он поднимает забитых и униженных, будит человечность в тупых и
самодовольных, он предвещает гибель старому укладу. Но рабочих -- борцов с
самодержавием, солдат революции -- Шмелев знал плохо. Он увидел их и показал
в отрыве от среды, вне 'дела', запечатлев тип революционера без 'типических
обстоятельств'. Это рабочий Сережка, сын жандармского унтер-офицера
('Вахмистр'); 'нигилист' Леня, сын 'железного' дяди Захара ('Распад');
Николай, сын официанта Скороходова, и его друзья ('Человек из ресторана').
Сама же революция передана глазами других, пассивных и малосознательных
людей. Из своего лабаза наблюдает за уличными 'беспорядками' старый купец
Громов (рассказ 'Иван Кузьмич'). К 'смутьянам' он относится с глубоким
недоверием и враждебностью. Лишь случайно попав на демонстрацию, он
неожиданно для себя ощутил душевный перелом: 'Его захватило всего, захватила
блеснувшая перед ним правда'. Этот мотив -- осознание героем новой,
незнакомой ему ранее правды -- настойчиво повторяется и в других
произведениях. В рассказе 'Вахмистр' жандармский служака отказывается рубить
восставших рабочих, увидев на баррикаде своего сына. В другом рассказе --
'По спешному делу' -- изображен участник военно-полевого суда над
революционерами капитан Дорошенков, мучимый жестокими угрызениями совести.
Направленностью, всем существом своих произведений этих лет Шмелев был
близок писателям-демократам, группировавшимся вокруг передового издательства
'Знание', в котором с 1900 года ведущую роль стал играть М. Горький.
Огромный запас жизненных впечатлений, требовавших исхода, помог Шмелеву в
обличении виновников бесправия и нищеты 'маленького' человека, в изображении
угнетенных, в которых революция высекает искру протеста, человеческого
достоинства. В лучших его произведениях этих лет -- 'Распад', 'Патока',
'Гражданин Уклейкин' и, наконец, в повести 'Человек из ресторана' -- Шмелев
продолжает и развивает тему 'маленького человека', столь плодотворно
разработанную литературой XIX века.
'Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался?
Кто, в минуту гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную
свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность?.. Что
