— Ах эта!
— Эмили работает стюардессой. Специализируется на дальних рейсах. Я составляю послания, а она переписывает их на открытку и отправляет во время промежуточных посадок. Мне кажется, ее это очень забавляет.
— Зоэ, а что перепадает тебе?
— Я счастлива, он счастлив. Любовь существует и наполняет радостью наши сердца.
— Однако здесь, в доме, вы с Раулем обмениваетесь лишь «здрасте» — «до свиданья».
— В этой жизни — да. Но у нас есть другая.
— Другая?
— Другая жизнь, воображаемая, та, что наполняет светом, теплом и радостью. Благодаря мне он ждет почту, надеется, улыбается. Благодаря ему я развлекаюсь, путешествую, сыплю остротами. Возможно даже, что я красавица…
Уму непостижимо. Благодаря Бетховену — маске Бетховена — Зоэ, которой никогда не удавалось удержать мужчину, сделалась идеалом, Далекой возлюбленной, недостижимой.
На следующей неделе у меня сложилось впечатление, что гадать, стоит ли прыгнуть или отступить, уже поздно. Рашель и Зоэ уже совершили свои головокружительные прыжки с трамплина. Неужто я позволю Кэнди опередить себя?.. Неужто королева блондинок, повелительница соляриев, единственная женщина, способная наслаждаться беспросветно нудным вечером, проведенным в обществе кретинов, просто потому, что ей удалось продемонстрировать декольте, услышит звучание маски раньше, чем я?!
И я ласточкой прыгнула в воду: я отправилась повидать невестку. Потому что понимала: если решение существует, искать его следует там.
К несчастью, я не знала, где могу встретиться с ней, поскольку выбрасывала в мусорную корзину письма, которые посылала мне Элеонора.
Чтобы навести справки, я, прихватив Ральфа, побывала в конторе брата. Там я включила пьесу Бетховена[9] (этого казалось вполне достаточно, чтобы создать атмосферу и подразнить его секретарей), потом я спросила у него новый адрес этой… глупой курицы, вредины, интриганки, мерзавки.
— Ты о ком?
— О ней. Когда я думаю о ней, всплывают именно эти слова. Все прочие называют ее Элеонорой.
— Ах, ты о своей невестке?
— Бывшей невестке!
Естественно, у Альбера имелся ее адрес.
— Вот видишь, Кристина, во мне гораздо сильнее развиты семейные чувства.
— У меня были бы эти чувства, если бы семья имела смысл.
— Замечательная женщина эта Элеонора, — добавил он, будто являлся экспертом по замечательным женщинам.
— Это нормально, что она тебе нравится: она столь же любезна, как сейф в банке Лихтенштейна.
— А в чем ты можешь ее упрекнуть?
— В том, что она существует.
Откашлявшись, Альбер указал на Ральфа, который наяривал бодрую пьесу.
— Опять Бетховен?
— «Афинские развалины». О тебе подумала.
Он принялся прохаживаться по кабинету.
— Кристина, как-то в лифте отеля я услышал Лунную сонату и задал себе вопрос: а что бы написал Бетховен, если бы увидел Землю с Луны? Земную сонату? Представь, Кристина, если бы Бетховен побывал на Луне, это изменило бы историю музыки.
— И астронавтики.
Он улыбнулся с возвышенным и задумчивым видом.
— Постой, мне вспомнился забавный анекдот на эту тему. Не знаю, может, я тебе уже рассказывал… Тебе известно, что Людвиг ван Бетховен был настолько глух, что всю жизнь думал, будто занимается живописью?
— А ты настолько глуп, что всю свою жизнь думал, будто ты умен.
Прибыв в дом, где проживала моя невестка, я оставила Ральфа в темном закоулке под лестницей и позвонила в квартиру.
— Добрый день, Элеонора. Я… Я случайно оказалась в этом квартале. Я подумала… Как вы поживаете?
— Хороший вопрос. Благодарю вас.
Ну вот. Типичный ответ. Моя невестка любит загадочные фразы. А как бы я теперь ответила? Да стоит ли удивляться, что мы так скверно общались!
— А вы, дражайшая свекровь, как поживаете вы?
— Лучше не бывает! Постигаю хип-хоп с моим новым приятелем Бубакаром, у меня уже получается связать четыре элемента подряд, я научилась стоять на руках, а опасное сальто назад выходит все лучше и лучше. Хотя вращения на голове мне пока не даются, даже в каске.
Она пригласила меня присесть, пробормотав:
— Тем лучше, тем лучше.
Тут два варианта: или она меня вообще не слушает, или понимает, что я несу бог весть что.
Вновь повисло молчание, кирпичная стена между нами с каждой секундой становилась все выше. Я не слишком жаждала приходить сюда, а теперь мне хотелось уйти.
— Элеонора, вы по-прежнему одна?
— Да.
— Но ведь вы молоды, могли бы устроить свою жизнь…
— Моя жизнь не закончена, она продолжается. Жорж постоянно со мной.
Я тотчас встала.
— Элеонора, я пойду.
— Почему? Разве вы уже не вспоминаете Жоржа? Больше не пишете ему?
У меня не было сил отвечать. Когда кто-то произносит имя «Жорж», я тотчас замыкаюсь в себе. С некоторых пор я плохо переношу боль. Почти совсем не терплю. Я приняла решение больше не думать о Жорже, я в зародыше душила всякую мысль о нем, гнала его из памяти! Конечно, в моем мозгу есть провалы, гигантские провалы, ямы от взорванных мною снарядов! Они еще дымятся. Кое-где есть клочки нетронутой земли, но в остальном повсюду руины! И я не прекращу бомбить! До конца!
Элеонора преградила мне путь с миной, которая хоть в ком возбудила бы жалость.
— Мне бы так хотелось поговорить с вами о Жорже. Если бы вы знали, как я ждала момента, когда же мы наконец подружимся, помиримся и сможем вместе вспоминать его. И тогда на нас снизойдет покой. И на него — там, на небесах!
— Подружиться с вами, Элеонора?! И не мечтайте, голубушка. Никогда! Я считаю, что это по вашей вине он покончил с собой. Потому что не был счастлив с вами. Потому что вы не любили его. Или ваша любовь причиняла ему вред. Да, согласна, он совершил самоубийство собственными руками, и все же виновны вы, вы убийца, вы довели его до смерти.
Она воскликнула почти с облегчением:
— Наконец! Наконец-то вы произнесли это!
— Что — это? Что ненавижу вас? Разве вы не имели возможности в этом убедиться за двадцать лет, проведенных с ним?
— Да, я в общем в курсе, спасибо. Я говорю о ваших подозрениях, о ваших обвинениях. После смерти Жоржа я догадывалась о них, но надеялась, что вы выскажетесь прямо.
— Ну вот я и высказалась. Теперь позвольте мне уйти, у меня урок хип-хопа с Бубакаром, и меня ждет Ральф.
