И рассердился, не сумев узнать всех.
— Бургиньон, славный мой Бургиньон, мне больно… если бы ты только знал…
— О, хозяин!.. — только и мог отвечать Бургиньон, которого душили рыдания.
— Люди сами этого хотели, Бургиньон, я бы никогда до этого не дошел, ибо Бог добр. Лишь ради того, чтобы дать людям возможность спастись, я причинил им это горе. Ради них, только ради них, ибо, верь мне, я тоже страдаю! Я уничтожил видимый мир. Но мне больно, Бургиньон, мне так больно!.. — Он судорожно схватил верного слугу за руку. Рука была мокра от слез. — Однако ты тоже страдаешь, мой бедный Бургиньон, хотя тоже этого не заслужил. Прости меня, я не мог поступить иначе. — Он попытался устроиться поудобнее на своих подушках, но страдание было повсюду. — Отныне вы будете слышать аромат роз, но не увидите их; солнце будет согревать вас, но не светить; поэты не станут больше поверять свои тайны луне и звездам. Мужчинам и женщинам для любви останутся лишь осязание кожи и запахи… Но я оплакиваю не зримый мир, а безумие людей, вынудившее меня подвергнуть всех нас такой каре. А теперь, добрый Бургиньон, оставь меня, и вы тоже, оставьте меня все. Мне надо перетерпеть эту муку — искоренение зримого… Оставьте меня.
Гаспар велел послать за врачом. Для лечения ожогов вокруг глаз он получил новые дозы опиума, и постепенно, день ото дня, боль его утихала.
Домочадцы, огорченные его безумием, растроганные его увечьем, в эти дни выказывали ему куда более нежную заботу и внимание, чем прежде. Гаспар оказался прав: их нрав явно смягчился от наступившего мрака. И от страха, несомненно, тоже…
Бургиньон не покидал своего хозяина ни днем ни ночью; он даже спал на коврике у кровати Гаспара, что, впрочем, причиняло последнему некоторое беспокойство, поскольку слуга храпел, однако тихая радость, которую испытывал Гаспар от присутствия этого верного человека, перекрывала доставляемое неудобство…
Наконец он смог подняться с постели. Поначалу он терял равновесие, но Бургиньон поддерживал хозяина и направлял его шаги. Потом Гаспар настоял на том, чтобы самостоятельно передвигаться в ночи.
И тут ад возобновился. Хуже того, он сделался еще более жестоким. Теперь Гаспару приходилось терпеть обиды не только от людей, но и от вещей: стены, двери, углы мебели, низкие потолочные балки — он натыкался на все, все причиняло ему боль, его тело было покрыто шишками и ссадинами. Отныне мир был ощетинившимся, острым, колючим. Насилие было постоянным, бесконечным.
Может быть, теперь, после мира зримого, следовало уничтожить и мир осязаемый?
Жить становилось тяжко.
Слепота вынудила Гаспара развить свой слух. Разве не удалось ему, в самом начале, услышать болтовню служанок во дворе? Одна говорила другой:
— Ты не слишком страдаешь оттого, что больше ничего не видно?
— Вовсе нет, — отвечала подружка, — темнота, что предшествует Страшному суду, очень даже кстати для моих любовных делишек.
Обе прыснули.
— Я страдаю от этого тем меньше, — продолжала вторая, — что сама бы просто ничего не заметила. Хорошо еще, что утром первого дня было все-таки достаточно светло, чтобы нам зачитали объявление нашего бедного хозяина!
И они снова захихикали.
История эта весьма раздосадовала Гаспара. Он решил не исследовать ее досконально и впредь о ней не задумываться, однако она основательно выбила его из колеи.
Дни сменяли друг друга и становились все более тягостными. Каждое мгновение Гаспар обнаруживал, что его деяние было, возможно, бесполезным. Он ранился обо все вокруг, и все вокруг ранило его. Куда бежать? Во сне он был в плену у своих кошмаров, а пробудившись, попадал в плен к миру…
Бургиньону случилось, не желая того, поторопить судьбу.
Однажды, когда Гаспар на ощупь спускался по лестнице, желая погреться под солнышком на скамейке в парке, он услыхал голоса, доносившиеся из чулана.
Говорила женщина:
— Да оставь же меня, не тискай! Ты слишком пьян, и вдобавок нас могут застать. Отпусти, говорю!
— А вот не хочу я тебя отпускать, — отвечал хорошо знакомый Гаспару голос.
— Пусти юбку, Бургиньон, мне сейчас неохота, да и тебя вот-вот хозяин позовет!
— Ну и пусть зовет, велика важность! Наплевать. Он по-любому настолько чокнутый, — сам что- нибудь придумает, чтобы объяснить, почему меня нет!
— А его объяснение случайно не окажется верным?… — смеясь, заметила женщина, которая, судя по участившемуся дыханию и тихим вскрикам, уже готова была уступить.
— Еще чего, конечно нет! Я-то в реальность верю, особенно когда реальность такая пухленькая, как ты! Признавайся, плутовка, ты зачем платье с таким вырезом надела? Знаешь ведь, что мне против него ни за что не устоять!
— Вот затем-то, может, и надела!..
После чего раздались звуки, которых Гаспар слушать уже не стал. Так, значит, Бургиньон тоже предавал его? Положение прояснялось: несмотря на первые санкции, Творение бунтовало против своего Творца. С кружащейся головой и тяжелым сердцем он медленно поднялся обратно и заперся в своей комнате.
Следовало положить конец этому мятежу.
Гаспар был очень спокоен. Решение задачи пришло само; оно тихонько ожидало подходящего момента, чтобы появиться, подобно радуге после грозы.
Ввергнуть мир во мрак оказалось недостаточно. Его следовало полностью уничтожить.
Гаспар решился: нынче вечером он принесет мир в жертву!
И наконец останется один…
Один, со своим «я», без унизительной необходимости огибать предметы, без пространства, без людей, без всей этой объективной и невыносимой мерзости. Один, наедине с самим собою, в бесконечном покое, именуемом вечностью…
Гаспар стиснул в ладони флакон с опиумом. Поистине люди смешны и нелепы! Так трястись за свою жалкую жизнь — и при этом не испытывать страха передо мною! Между тем с помощью этого пузырька я могу заставить их всех исчезнуть навсегда. Я держу такую власть в одной руке. Небытие! Разрушение! Окончательное решение! Апокалипсис таится на дне этой склянки! Я заставлю их всех умереть!
Умереть?
Гаспар улыбнулся.
Да, умереть. То, что я сейчас сделаю, у людей называется «умереть».
Он весело рассмеялся.
Вот именно, умереть! Покончить с собой! Применительно ко мне это выражение звучит забавно. Как будто Бог может уничтожить самого себя!
Теперь в его смехе звучала горечь.
Покончить с собой?
Это ведь не я умру, глупцы, умрете вы! Вы все! Я не себя убираю из вселенной, я вселенную убираю от себя!
Гаспар улегся на кровать, устроился поудобнее и вздохнул с облегчением.
Прощайте, звезды, нечистое дыхание, лукавые речи, мебель с острыми углами, лестничные ступеньки, судороги в икрах, своенравные женщины и бешеные собаки! Прощай, пространство! Мне больше не придется блуждать среди предметов, я избегу расстояний, дверей, которые отворяют или запирают, дорог, по которым бредут, рук, которые протягивают. Я избавлюсь от ночи с ее изнуряющим отдыхом, от этих принудительных часов, когда я укладываю измученное тело на постель, мечтая отпилить себе ноги, отнять ступни, перебить хребет, когда, будучи не в силах покинуть свое тело, я пытаюсь утопить его в глубоком
