полуслове, был так этим оскорблен, что гнев помог ему справиться с наваждением.
— Кто ты такой? И как ты смеешь прерывать богослужение?
— Как, неужели ты не узнаешь меня, — ты, возглашающий себя моим представителем на земле? Ты, мой посланец, ты, посвятивший свою жизнь тому, чтобы проповедовать мое слово, — ты не видишь, кто перед тобою? Ты не узнаешь своего Господа и Владыку?
Священник зажмурился, ухватившись за кафедру обеими руками. Это была уже третья служба сегодня, и вино, как и каждое воскресенье, ударило ему в голову, а собственная пламенная проповедь опьянила его окончательно. Волнение было слишком сильно: он лишился чувств прямо на кафедре, и теперь там виднелись лишь его пальцы, по-прежнему вцепившиеся в перила.
Всем показалось, что святой отец зашатался от счастья. Собравшиеся окончательно признали в Гаспаре Бога и стали кричать: «Аллилуйя, аллиллуйя!»
Гаспар, недвижимый, принимал приветственные крики со счастливой улыбкою на устах. Он благословил толпу жестом и медленно покинул церковь, пройдя через ризницу. В церкви затянули благодарственное песнопение, там рыдали от счастья, молились, танцевали, а кое-кто уверял, будто видел собственными глазами, как деревянная Богородица плакала на гипсовом плече святого Петра.
Гаспар мирно шел домой по пустынным улицам. Никто и не подумал следовать за ним; все сочли, что он возвратился прямо на небеса. Один лишь Бургиньон шел в десяти шагах позади. Правда, Бургиньону приходилось то и дело останавливаться, чтобы, опершись на скамью или прислонясь к стене, перевести дух от смеха. Лицо его было в слезах, его мучила икота: и впрямь, за тридцать лет своей жизни он никогда не видел ничего уморительнее. От смеха он даже напрудил в штаны.
Заметив это, Гаспар влепил ему пощечину и пригрозил вернуть в конюшню. Бургиньон, опомнившись, бросился ему в ноги. Гаспар был добр и даровал ему прощение.
Оба воротились в замок в прекрасном расположении духа.
После первого успеха Гаспар едва дождался следующего воскресенья, что ни день коря себя за то, что сотворил неделю из семи дней.
Чтобы скоротать ожидание, он погрузился в чтение Евангелия. Когда же Бургиньон, застав хозяина склонившимся над Библией в кожаном переплете, спросил, что он делает, Гаспар машинально отозвался:
— Просматриваю свои записи.
Дождавшись наконец следующего Дня Господня, он отправился уже в другой приход. В этот раз он так спешил, что Бургиньону пришлось бежать, чтобы не отстать от хозяина.
Он с шумом распахнул обе створки портала и, в лучах утреннего солнца, окруженный облаком взметнувшейся пыли, величественно вступил в церковь и сделал несколько шагов.
Однако здешний священник, сухой и седой старик, остановил его визгливым окриком:
— Кто ты, злодей?
— Я сам Господь Бог, уж тебе-то следовало бы меня и узнать.
Священник скривил губы в презрительной усмешке, и слово его прозвучало словно плевок:
— Докажи!
Гаспар был потрясен. Он ожидал некоторого сопротивления, но не такой ненависти.
Священник, уже осведомленный о лжевидении, случившемся на прошлой неделе, и в ярости на коллегу, позволившего провести себя за нос, с притворно-умоляющим видом сложил ладони и даже слегка преклонил колени:
— О, прости мою дерзость! Но если ты действительно мой Господь, мой Бог и мой Создатель, тебе знакомы сомнения, терзавшие даже лучших твоих учеников. Разве не обратил ты Фому, который отказывался верить, в одного из апостолов твоих и святых? Молю тебя, если ты и есть Всемогущий, сотвори чудо, дабы разверзлись очи у презренной твари! Чудо, Господи, чудо!..
И толпа принялась скандировать:
— Чудо! Чудо! Он сейчас сотворит чудо!
Гаспар растерянно озирался, ища, какое же чудо мог бы он сотворить, и тут какой-то человек бросился и к его ногам:
— О Господи, Господи, я слепой, вот уже сорок лет я погружен в беспросветную ночь. Я был праведен, я был честен, я не заслужил такой участи! Молю тебя, Господи, избавь меня от вечного мрака!
Гаспар инстинктивно, не размышляя, возложил ему руки на лоб, потом на плечи, осенил крестным знамением его глаза и мысленно приказал: «Прозрей!»
Человек испустил вопль — боли? облегчения? — и вскочил на ноги. Он безумно вращал выпученными глазами, а потом, воздев руки к небесам, закричал, обращаясь к толпе:
— Я вижу! Вижу! Я вновь обрел зрение! — И принялся бешено плясать вокруг алтаря, перескакивая взад и вперед через тяжелую дубовую ограду для певчих и скамеечки для молитвы, словно играя в чехарду, и производя весьма непристойные телодвижения.
Толпа смеялась от счастья.
Гаспар, нимало не удивленный тем, с какой легкостью у него все получилось, обернулся к священнику и сухо спросил:
— Ну что, с тебя довольно, маловерный? Признаёшь ли ты наконец своего Господа?
Священник, склонив голову набок, глядел на него с иронией, заранее предвкушая свой ответ, подобно коту перед загнанною в угол мышью:
— Не знаю, признаю ли я наконец своего Господа, только в человеке, исцеленном тобою от слепоты, я признаю городского портного, которому острое зрение ни разу в жизни не изменило при изготовлении самой тонкой одежды.
Гаспар, еще не понимая, посмотрел на собравшихся. Толпа хохотала, радуясь веселому фарсу, который с ним только что сыграл портной, и поздравляла забавника.
Гаспар поднял руки, прося тишины. После множества шуток и смешков ему дали говорить, надеясь на какую-нибудь новую экстравагантную выходку.
— Пусть мне дадут кинжал, и я покажу вам, кто есть Бог.
Ему протянули кинжал.
Он поднял оружие обеими руками и на мгновение задержал его над головой.
— Если бы я был человеком, я бы испытывал страх. И бы дорожил жизнью.
Воцарилась глубокая тишина.
— Я Бог, и потому я убиваю себя.
Резким движением, не дрогнув, он вонзил кинжал себе в живот.
Он ощутил страшную боль, ожог. Выхватив кинжал из раны, он отшвырнул его далеко от себя и увидел, как хлынула кровь из-под его камзола, заливая панталоны и чулки. Ему показалось, что жизнь уходит из него, что пол поднимается ему навстречу, голова его закружилась, и он рухнул у подножия алтаря.
Толпа была в восторге!
Одни вопили «Самозванец!», другие требовали «Еще!», мужчины осыпали его оскорблениями, дети топали ногами, а женщинам хотелось посмотреть. Бургиньону стоило немалых трудов унести истекающее кровью тело своего хозяина.
Душевные раны заживают дольше телесных.
После двух недель, проведенных в постели, Гаспар уже мог вставать, наклоняться, ходить, спускаться и подниматься по лестнице, однако гнев все еще бурлил в нем, черный, густой, неизбывный. Все было кончено. Он ненавидел людей, этих глупых тварей, назойливых, непочтительных, бесчестных, легкомысленных, пустых и глумливых; он горько сожалел, что населил ощутимый мир этими мошками- кровососами, которые так отравляли жизнь ему — Богу.
Всякая ненависть — это почти всегда разочаровавшаяся любовь. Разочарование же было головокружительным.
Он более не выносил ничьего присутствия, за исключением Бургиньона и врача, приглашенного родней.
