— Не может быть. Бог думает обо всем одновременно.
— Вот то-то и оно, что обо всем сразу, — это слишком, не уследишь. Должно быть, Он какого-нибудь мерзавца наказывал и невинного тут же сотворял, ну и перепутал, с кем не бывает. Со мной такое что ни день случается…
Гаспар твердо отверг это рассуждение, желая, с одной стороны, заставить замолчать Бедняка, а с другой — убедить самого себя:
— Пути Господни неисповедимы. Не суди о высшем разуме Творца своим ограниченным умишком. У Бога наверняка были основания создать тебя именно таким. Я подумаю об этом.
— Ну да, у Него-то, может, и были, да только тут мы с Ним очень расходимся. Я вот, к примеру, мечтал пиво варить, харчевню держать, понимаете ли…
Гаспар был в ярости от самого себя. Зачем, спрашивается, ему нужен был этот нищий? Он не понимал. И притом был растроган обидой этого несчастного. В порыве чувства, где милосердие мешалось с угрызениями совести, он взял бродягу за руку и произнес:
— Между тем я вовсе не желаю тебе зла, напротив, я хочу для тебя только добра, счастья. Я, видишь ли, люблю тебя. Как и других.
— Тогда, может, сиятельный господин не пожалел бы для меня монетки…
Гаспар же трепетал от радости.
— Я могу сделать для тебя много больше: обеспечить тебе вечную жизнь!
— Монета обеспечила бы мне обед.
Гаспар чуть не плакал от волнения.
— Вечная жизнь, вечная жизнь, — ты слышишь?
— Да, да. Только молитвой не насытишься, а от облатки у меня только аппетит разыгрывается.
Гаспар глядел на него молча и с нежностью. И молчание его неведомым образом успокоило Бедняка. Затем самым мягким своим тоном Гаспар заговорил снова:
— Ты не узнаешь меня? Не узнаешь того, кого призываешь, кому молишься и кого хулишь в пути своем? Того, кто обременил тебя горестями и кто пришел освободить тебя от них? Не узнаешь твоего владыку?
— Вы…
— Да, я Бог, твой Создатель и Господь. И я здесь для того, чтобы избавить тебя от бремени твоих страданий.
Бедняк подозрительно смотрел на него снизу вверх.
— Вы слишком хорошо одеты, чтобы быть Господом нашим. Тот был бедняк и ходил в лохмотьях вроде меня, Он был из той же компании. У вас небось кожа на ступнях белая и нежная, как у младенца. Он ни за что не стал бы разгуливать в таком наряде, Господь-то. Да и к тому же не стал бы торговаться насчет милостыни, ни в одну сторону, ни в другую… Хотя, может, я и ошибаюсь…
— Я — твой Бог, ибо ты нуждаешься во мне.
— В таком случае на свете Богов — пруд пруди, потому что раз у меня ничего нет, то я нуждаюсь в каждом.
— Я не о деньгах тебе толкую, а о твоем спасении.
— Об этом можно позаботиться на сытое брюхо. Для меня будущее — это мой следующий обед; я не могу себе позволить загадывать дальше.
— Но жизнь-то тебе дорога?
— А то как же! Иначе стал бы я так лезть из кожи вон ради какой-никакой похлебки? Или я лодырь, по-вашему? К тому же жизнь — это все, что у меня есть.
— А ты хотел бы жить вечно?
— Так — нет! Шестьдесят-семьдесят лет такой жизни вполне достаточно. Но ежели в богатстве — тогда да.
— Но ведь земное богатство — ничто.
— Так говорят богатые.
— Так говорит Бог. Я благословляю тебя.
Гаспар торжественно возложил ладонь на плечо Бедняка. Затем отвязал от пояса свой бархатный кошелек и вложил его в руку Бедняку:
— Возьми, это тебе.
— Это слишком много.
— Не слишком, потому что у тебя нет ничего.
— Да ведь никто не поверит, что я это честно заработал, скажут — украл, ведь бедным столько не подают! — Он хихикнул. — Ну а полиция, — что я полицейским-то скажу, коли допрашивать станут? Что это Бог мне дал?…
Его тощее тело сотрясалось от смеха, на глазах выступили слезы, он даже едва не свалился со своей тумбы.
Отсмеявшись и утирая глаза, он сказал:
— Коли вельможный господин позволит, я возьму отсюда только одну монетку, так-то будет лучше.
— Хорошо, — сказал Гаспар. — И люби меня.
— Конечно, вельможный господин. — И Бедняк прикусил губу, чтобы не расхохотаться снова. Он вынул из кошелька монету, попробовал металл своими тремя зубами, поклонился Гаспару, широко размахивая рукой с воображаемою шляпой, слегка склонил колени, поцеловал ему руку и пошел прочь, ворча: — Нет, нынче наше ремесло уж не то, что прежде. На что только не идешь, чего только не наслушаешься…
Гаспар обернулся к Бургиньону и сказал ему с улыбкой на устах:
— Вот видишь, Бургиньон, одним счастливым стало больше. Славно начинается день!
Бургиньон пожал плечами в ответ, и они отправились дальше.
Когда они вошли в церковь, служба была в самом разгаре. Священник провозглашал с кафедры свою проповедь, исполненную пламенных укоров, взывая к совести почтительной толпы, сплошь простых душами, вкушающих свою воскресную порцию риторики.
— Бойтесь Бога, — рокотал святой отец, — ибо вы черны, вы грязны, ваша кожа прогнила от порока, мерзкая вонь вашего вожделения достигает моих ноздрей; из наших рук сочится гнусная похоть!
Достопочтенные отцы и матери семейств, изнуренные тяжелым трудом целой недели, умытые и нарядившиеся по случаю воскресного дня, наслаждались яростью пастыря; добропорядочные и работящие, они были рады хотя бы раз в неделю сознавать себя если и не виновными в подобном распутстве, то способными на него, по крайней мере мысленно. Воистину то была их излюбленная воскресная проповедь.
— Ваши глаза опухли от вожделения, и под ними мешки от пороков, ваша кожа воспалена, обожжена и покрыта сыпью оттого, что телеса ваши трутся друг о друга! Ваши внутренности кровоточат! Ваши члены пылают! Молитесь, братья мои, молитесь и исповедуйтесь! Ибо не будет спасения иначе чем через покаяние. И ежели покаяние ваше искренно, Господь, быть может, смилуется над вами…
Гаспар направился прямо к алтарю, его шаги гулко отдавались под изумленными сводами. Он поднялся по ступеням, остановился у распятия, повернулся лицом к собравшимся, раскрыл объятия и объявил звучным, как медь, голосом:
— Не бойтесь отныне, люди, я готов простить все. Крадите, убивайте, прелюбодействуйте, делайте меж собою что хотите, только любите вашего Господа, бойтесь Его, почитайте Его. Здесь путь к вашему спасению. Здесь путь к вечной жизни.
Молчание, исполненное ужаса, воцарилось в церкви. Почти никто не успел заметить, как он вошел, как оказался у распятия. Это было похоже на видение. К тому же он был так красив, его речь дышала таким благородством, а слова были так ясны, что его можно было с легкостью принять за архангела, сошедшего с небес. Свет от витража, алый с золотом, падал на его длинные блестящие волосы, и это свечение вокруг нежного, ангельского лица некоторые уже готовы были принять за нимб.
— Любите меня, — медленно продолжал Гаспар, — любите меня, и вам все простится.
Необычайный покой разливался в церкви от его слов. Однако священник, прерванный буквально на
