прицелился и выстрелил. Но упал не я, а мой товарищ. Как это могло случиться? А вот как: мой товарищ подставил свою грудь, чтобы дать мне возможность бежать. Мучила ли меня потом совесть? Честно скажу — нет. И не потому, что я такой уж плохой. Нет. Я понял, что в этом и заключается истинная дружба. В тот день я поклялся быть таким, как мой друг, мстить за него врагам до последнего вздоха. Ты меня поняла, Жаннетта?
— Да, дядюшка Жак, — отозвалась девочка, вытирая слезы.
— После самой долгой ужасной ночи наступает день, — продолжал дядюшка Жак, обращаясь уже к матери Жаннетты. — Вскоре и над нашей страной взойдет солнце истинной свободы. Пусть нас, коммунистов, обвиняют во всех смертных грехах, но мы говорим: «Мы любим человека, для нас он самое дорогое, но ради светлого будущего всего человечества не пожалеем ни своих сил, ни своей жизни». Свобода, товарищ Фашон, близка.
С необычайным волнением слушая слова, обращенные к матери, Жаннетта подумала: «Тогда и у нас будет так, как в Советском Союзе, — дети смогут бесплатно учиться. Захочешь — станешь инженером, захочешь — артистом, можно и профессором… Мы будем иметь свои дворцы, стадионы, театры и даже детские железные дороги с маленькими, но настоящими паровозами и вагонами. Павлик рассказывал, как он отдыхал в одном очень хорошем лагере, у моря…
А дядюшка Жак, словно угадав ее мысли, снова повернулся к ней:
— День этот настанет. Надо только верить, верить всем своим существом. Надо, Жаннетта, уметь во мраке видеть свет. Человек, посвятивший свою жизнь народу, должен видеть, подобно орлу, далеко. Он должен быть сильным, стойким, не падать духом, что бы с ним ни случилось. Он должен быть сильнее своей судьбы.
Глава пятая
1. Рупор в стене
В камере темно. Сюда не проникает солнечный луч. Стоит гнетущая тишина, словно на дне глубокого колодца. Ничто не отвлекает от мыслей, думаешь, думаешь, думаешь…
О чем только не передумал Павлик за день! Вспомнил отца. Вот он сидит за столом, на его лицо падает свет настольной лампы. Павлику даже почудилось, что он слышит скрип плетенного из лозы стула, когда отец протягивает руку за циркулем. Днем отец работает у станка, по вечерам учится… За другим столом мать проверяет тетради своих учеников. «Вася, — обращается она к мужу, и глаза! ее блестят от радости, — Степа Найда сегодня написал диктант без единой ошибки». Через, минуту: «Люда молодец. У нее исправился почерк».
Вспомнил Павлик и дедушку. Длинные узловатые пальцы с пожелтевшими от махорки кончиками ловко свертывают самокрутку. Он сварливым голосом жалуется на председателя колхоза: «Андрей Семенович бессовестное существо! «Тебе, дед, — говорит он, — давно пора на печи сидеть». Вспомнил Павлик и своего закадычного друга Васю Охрименко, черноглазого паренька с крупными веснушками на вздернутом носу. Тот вечно твердил: «Я тоже хочу прославиться, как Павлик Морозов, но как это сделать? Кулаков и шпионов в Пятихатках нет, а воров милиционеры сами ловят».
И снова мать… Обняла его, прижала к груди: «Скоро прогоним фашистов, сынок, и заживем еще лучше прежнего. Я опять тебе буду рассказывать о моем любимом Париже». А теперь он сам в Париже.
Павлик вспоминает Жаннетту, Рихарда Грасса, дядюшку Жака и его рассказ о Ленине и маленьком художнике Анри… Сердце Павлика начинает учащенно биться. Он снова видит старшего брата Люсьена с его отвратительным смехом. «Бандит! Ведь он меня чуть не убил, — думает Павлик. — Ударил чем-то по голове так, что я сразу потерял сознание. Пришел в себя только здесь, в камере. Хорошо еще, что Жаннетта успела убежать. Девочка такой удар, пожалуй, не выдержала бы».
Иногда узник бывает в таком состоянии (особенно, если он один в камере), что ни о чем не может думать. Тогда его начинают терзать бессилие, беспомощность, неизвестность. На него давят всей своей тяжестью стены, потолок. Ему не хватает воздуха. Он задыхается, хочет закричать — в горле спазмы. В мозгу одна мысль, один вопрос: «Что делать?» Он готов ко всему: пусть его расстреляют, пусть бросят в огонь, пусть рубят, лишь бы его скорее убрали отсюда. Внезапно Павлика охватила именно такая безотчетная тревога. Он вскочил с койки и забегал по камере, точно зверь в клетке. Ему стало холодно. Павлик поднял воротник рваного пиджачка, на-i двинул на уши кепку — озноб не проходил. Тогда он забегал быстрее, затопал ногами.
В железной двери появился светлый квадрат. Показался кулак.
— Тише, перестань шуметь, прибью! — зашипели снаружи.
Павлик сел на койку и с досадой подумал: «Зачем я показываю фашистам свою слабость? Дядюшка Жак говорил: «И у героя бывают иногда минуты слабости, но он должен уметь скрывать это от врага». Правильно! Меня все равно повесят или расстреляют, значит, не стоит притворяться немым. Скажу им прямо: «Я из Советского Союза. Пионер. Был звеньевым звена имени Жанны д'Арк. Это имя мы взяли по совету моей мамы, коммунистки. Она нам все рассказала о героине французского народа. Уже в последнюю минуту жизни, на костре, девушка крикнула палачам: «Все можно сжечь, но не свободу. Свободу не сожжешь, не утопишь, не повесишь! Да здравствует Франция!»
Внизу, у самой койки, вдруг послышался осторожный стук в стену. Павлик замер. Стучали из соседней камеры. Что-то спрашивали, несколько раз повторяя один и тот же сигнал.
Волнение Павлика возрастало. Его беспокойный взгляд рассеянно блуждал по камере, ни на чем не останавливаясь. Он радовался тому, что не один, хотел откликнуться, но не мог.
Сосед, вероятно, догадался, что имеет дело с неопытным заключенным, и умолк. Но спустя несколько мгновений в стене послышался какой-то шум и приглушенный, будто идущий из рупора голос.
— Ки эт ву? — спрашивали по-французски через рупор. — Дит муа, силь ву плэ, ки эт ву?[15]
«Кружка! — понял Павлик, онемев от изумления. — В соседней камере хотят знать, кто я такой. Разговаривают с помощью кружки!»
Он схватил стоявшую на табурете ржавую, с вмятиной кружку, выплеснул из нее воду и, приставив дном к стене, взволнованно ответил: «Же сюи эн гарсон»[16]. С той стороны что-то заклокотало. Павлик подумал, что сосед смеется над его ответом, и поэтому решил больше не отвечать на вопросы. Однако вскоре убедился в своей ошибке.
— Сколько тебе лет?
— Четырнадцать, — отозвался Павлик и в свою очередь спросил: — А вы кто? Сколько вам лет?
— Я мужчина. Мне шестьдесят два года.
«Шестьдесят два, — подумал про себя Павлик. — А дядюшка Жак еще старше. Вот бы взглянуть на этого человека! Какой он: худой, толстый? Добрый?»
В замке заскрипел ключ. Павлик отскочил от койки и поставил кружку на место.
— Выходи! — просунулась в камеру голова эсэсовца.
Павлик вышел в длинный мрачный коридор.
— Руки назад!
Сколько камер! И в каждой из них — люди. Участники. Сопротивления — коммунисты, деголлевцы, социалисты. Главным образом коммунисты из рабочих окраин Парижа.
Павлик вспомнил о напечатанном в «Юманите» письме коммуниста Анри Вьено, приговоренного к расстрелу. Содержание его он выучил наизусть, так как узнал, что автор этого письма тот самый художник, о детстве которого рассказывал дядюшка Жак. «Я, — писал Анри Вьено из тюрьмы, — умираю потому, что люблю жизнь, потому, что хотел, чтобы она была прекрасной для всех. Я покажу палачам, что коммунисты умирают как патриоты, как революционеры». «И я не испугаюсь палачей, — с твердой уверенностью
