подумал Павлик. — Если останусь жить, вырасту — тоже буду коммунистом».
— Направо! — Эсэсовец толкнул прикладом Павлика в спину. — Живей, живей!
2. Допрос
— Сюда!
Павлика втолкнули в просторный кабинет, стены и потолок которого были задрапированы светло- голубым шелком. Тяжелая хрустальная люстра отражала солнечные лучи всеми цветами радуги.
— Господин капитан, по вашему приказанию арестованный из сорок второй камеры доставлен.
— Хорошо. Вы свободны.
За длинным столом, в мягком кожаном кресле сидел пожилой человек с приятным, располагающим лицом. Львиная седеющая грива, живые глаза за толстыми стеклами пенсне, черный галстук бабочкой, белоснежный воротничок, хорошо сшитый костюм — все это делало его похожим скорее на артиста, дирижера, чем на гестаповца.
— Садитесь, пожалуйста, — указал он на стоявший посредине кабинета стул. — Шэрнэнко, так? Павлык?
Павлик не откликнулся. Его ошеломил вопрос: откуда этот человек знает его имя и фамилию? Жаннетта, Мари Фашон, дядюшка Жак, супруги Бельроз — нет! Они французы. Они не могли его предать.
Человек с львиной гривой поправил пенсне и наклонился вперед.
— Вы немой? — показал он пальцем на рот.
Павлик выпрямился, посмотрел следователю прямо в глаза и отрезал:
— Нет. Я действительно Черненко.
Эти слова произвели на капитана хорошее впечатление.
— Благодарю за правду. Думаю, нам с вами не придется ссориться. Кстати, где живет мать девочки, с которой вы бежали из Германии? — спросил он, как бы между прочим, откинув голову на спинку кресла.
«Так я ему и скажу! — подумал про себя Павлик. — Нашел дурака!»
— Не знаю.
— Не знаете? Верю. Тогда, может быть, скажете, куда девался немец, который помог вам пробраться в Париж и разыскать мадам Фашон?
Павлик недоуменно выпятил губы. Немец? Он никакого немца не знает. Мадам Фашон? Впервые слышит.
Гестаповец был невозмутим. Он медленно выдвинул ящик стола, и по его лицу пробежала лукавая улыбка фокусника, демонстрирующего перед зрителями эффектный номер.
«Что он там выкопал?» — встревожился Павлик.
— Подойдите ко мне, — сказал мягко следователь.
Павлик подошел к столу. Пухлые, с отполированными до блеска ногтями пальцы пододвинули к нему чью-то фотографическую карточку. Железная каска, продолговатое лицо, широкий лоб, выдающийся вперед над ввалившимися глазами. Плотно сжатые губы. На груди — ствол автомата с дырочками. Рихард Грасс! Откуда взялась здесь его фотография?
— Кто — это? — спросил гестаповец, бросив беглый взгляд на Павлика.
— Не знаю.
— А этого знаете? — быстро подсунул он ему другое фото.
Однорукий! Фельдфебель Круппке. Смеется — ему весело. Что за чудо, жив?! Теперь понятно: это он все рассказал следователю. Его сейчас позовут сюда… Пусть. Пусть оба прыгают от бешенства до потолка, пусть они его, Павлика, истязают еще больше, чем раньше, но он и виду не подаст, что знает Круппке. Ни в коем случае. Нельзя! Если он узнает Круппке, придется рассказать о Жаннетте, ее матери, о дядюшке Жаке, Бельрозе…
— И этого не знаю, — решительным тоном заявил Павлик и собрался идти на свое место.
— Стой! — вскипел немец, и его добродушная улыбка вмиг исчезла. — Хватит прикидываться! — свирепо закричал он, ударив Павлика всей пятерней по лицу. — Кто это? — подсунул он ему снова фото Круппке. — Кто, спрашиваю?!
Павлик вытер кровь, хлынувшую из носа.
— Не знаю.
— Знаешь! Не скажешь — пересчитаю твои ребрышки.
Павлик выпрямился во весь рост и смело посмотрел на гестаповца.
— Больше и слова не услышите от меня, — бросил он.
— Что-о?! Я заставлю тебя, заставлю! Ты все скажешь, все! Ну что, будешь говорить? — Он начал избивать ногами Павлика.
Вскоре Павлик перестал чувствовать удары, сыпавшиеся на него один за другим. Он только слышал выкрики: «Шэрнэнко, будешь говорить?! Будешь?», которые перемежались со словами молодого расстрелянного коммуниста: «Я покажу палачам, что коммунисты умирают как патриоты, как революционеры»…
Павлика продолжали истязать.
3. «Это же Лиан Дени!»
Два санитара, вбежавшие в кабинет по вызову следователя, схватили избитого Павлика и швырнули на носилки.
— Идиоты, что вы делаете? — не своим голосом закричал на них эсэсовец. — Осторожнее! Передайте доктору Кайзеру, что этот щенок мне еще нужен.
Павлика понесли куда-то наверх. Он раскачивался, словно в гамаке… На окраине Пятихаток, под старой яблоней, висит такой же гамак. Это любимое место его матери. Ей нравилось, когда Павлик ее качал. Она, словно девочка, болтала ногами и с громким смехом просила: «Павка, сильнее! Павка, выше, еще выше!» Здесь они часто, отдыхая, разговаривали. Мать — полулежа в гамаке, он — поудобнее усевшись на низенькой зеленой скамейке.
Мать Павлика очень любила Францию. Ее покойный отец, профессор физики, до Октябрьской революции жил в Париже, недалеко от Пантеона — усыпальницы выдающихся французских деятелей. Антонина Ивановна родилась в Латинском квартале и лишь тринадцатилетней девочкой вернулась в Россию. «Париж! Какой чудесный, веселый, приветливый город! — вспоминала она. — А французы! Это же замечательный народ. Свободолюбивый, смелый». Она часто говорила: «Павка, вот вырастешь, окончишь институт, тебя пошлют туда в командировку как передового инженера, отлично владеющего французским языком. И тогда ты сам убедишься, какой это необыкновенный город».
Павлик в Париже. Застал он этот город совсем иным — угрюмым, в трауре, стонущим под игом оккупантов. Мать говорила: «В Париже очень любят собак. Для них даже отведено специальное кладбище. Многие собаки покоятся под роскошными монументами…» «А гитлеровцы расстрелянных людей бросают в известковые ямы», — вспомнил Павлик.
Эсэсовцы строго придерживались приказа следователя. Они осторожно опустили носилки на пол и постучали в железную дверь.
— Кто там? — раздался сердитый голос.
Щелкнули каблуки.
— Господин доктор, капитан приказал срочно доставить к вам вот этого…
