— И я!
Бабушка смотрит на Маму, Мамочка говорит:
— Идите, я не пойду!
Мы стоим на Мещанской — там очень много людей! Очень много! Но Бабушка как-то нас провела, нас пропустили, и мы оказались на самом краю тротуара, почти на проезжей части. Смотрю, троллейбусов нет и машин нет, а по проезжей части от Капельского переулка к нам идёт огромная толпа. На улице почему-то тихо — мало кто разговаривает. Люди подходят, Бабушка говорит шёпотом: «Это, наверное, немецкие генералы». На улице совсем тихо — мимо нас проходят немецкие генералы, они хорошо одеты, смотрят вперёд, один на что-то опирается, их мало.
За ними, почти сразу, идут совсем не похожие на генералов люди. Бабушка шепчет нам, что это пленные офицеры и солдаты. Они очень плохо одеты, грязные, худые, на многих рваная одежда, и на голове ничего нет. Они шаркают ногами, головы опущены, и у меня вдруг такая мысль: наверное, они голодные?! Мне странно и удивительно на них смотреть — их так много, и вся улица молчит. Я смотрю на Бабушку — у неё такое необычное лицо, и она вдруг поворачивает Анночку лицом к себе, чтобы она не видела. Анночка стоит, уткнувшись Бабушке в живот, а пленные немцы все идут, идут. Я смотрю на них, у меня так тяжело в груди, я волнуюсь, сама не знаю почему, я не могу больше смотреть и тихо прошу Бабушку: «Пошли домой!» Бабушка кивает головой, мы пробираемся среди людей назад, нам отсюда до подъезда две минуты.
Дома нас встречает Мама, она ничего у нас не спрашивает и сразу уходит в столовую. Бабушка идёт на кухню и просит нас помыть руки. Анночка идёт мыть руки, а я иду в детскую к окну. Мне так плохо в груди, а там душа, я ничего не понимаю! Ведь они фашисты, проклятые фашисты, они напали на нас, они разрушили столько городов, они убили столько людей, и война ещё не кончилась, хотя Папа говорит, что скоро кончится, — а мне их жалко, мне их ужасно жалко, и мне стыдно, что я их жалею. Ведь они проклятые фашисты — но почему мне их так жалко?
Почему???
Пирог с черникой
Сегодня мы с Ёлкой едем в лагерь. Бабушка сказала, что в лагере должно быть очень хорошо — там лес, грибы, ягоды, речка! Я помню «речку» — когда до войны мы жили на даче, мы купались, Папа катал меня на велосипеде мимо речки, а я считала, что я с ним на велосипеде летаю, — всё-таки маленькие дети очень глупые! Но, вообще, я расстроилась: столько в этом «лагере» может быть всего интересного, но Анночка ничего этого не увидит.
Сначала мы все, очень много человек, стояли на платформе и не садились в поезд, а потом пришла какая-то женщина и сказала: «Как только я взмахну рукой, вы все громко кричите, следите за моей рукой и кричите «До отхода пять минут, до свиданья, Гозенпуд!» Я спрашиваю у Ёлки, кто такой «Гозенпуд».
— Шишка какая-нибудь, — пожимает плечами Ёлка. Я удивляюсь и говорю:
— Я знаю сосновые шишки и еловые, а это… что?..
— Ну это… — Ёлка морщится, — есть такое выражение «Шишка на ровном месте» — это
— Просто дурак? — спрашиваю.
— Что-то вроде этого, — кивает головой Ёлка. Женщина махнула рукой, мы прокричали и стали садиться в поезд — и тут нас с Ёлкой… растащили в разные места. Ёлка меня предупредила, что мы будем ехать со своими «отрядами» и жить будем не вместе — каждый в своём отряде. Я тогда рассердилась. «Почему, — говорю, — не дают пожить с родной сестрой в одной комнате?» Она мне объяснила эту глупость: потому что каждый живёт со своим возрастом, это такой порядок! Ладно, думаю, мы ведь в одном лагере — будем всё время видеться.
Мы ехали сначала на поезде, потом на автобусе и приехали в лагерь. Там действительно очень красиво, потому что вокруг лагеря чудный лес. Лес — это очень красиво и туда очень хочется войти! Когда кончатся все эти глупости, обязательно пойду в лес. Но «глупости» получаются очень долгие. Это не твоя кровать… Зачем вы сюда пришли? — вы обе в соседней комнате… Шнирман, где твой чемодан?.. Вот мой чемодан… Шнирман, где твой чемодан, в конце концов?.. Вот мой чемодан, на нём написано «ШНИРМАН»… Почему ты мне сразу не сказала?.. Я сказала сразу… Почему я должна тридцать раз тебе кричать?! Это наша «пионервожатая» — глупая и противная оказалась, зовут Соня. После ужина мы встретились с Ёлкой около столовой, я спрашиваю:
— У тебя хорошая «вожатая»?
— Ничего, — говорит Ёлка.
— А у меня противная и глупая, — говорю.
— Плохо, — хмурится Ёлка.
И тут вдруг я понимаю: скоро спать ложиться, а как же «спокойной ночи»? Дома я всегда сначала бегу к Бабушке — она меня обнимает, гладит по спине и по голове и говорит: «Спокойной ночи, деточка!» Потом я бегу к Папе, если он дома, он после ужина всегда сидит за своим столом и чтонибудь делает. Я целую его в щёку и говорю: «Спокойной ночи!» Он гладит меня по голове, улыбается и говорит: «Спокойной ночи, Мартышка». У него такая улыбка, когда он говорит мне «Спокойной ночи», — я вижу, что он меня очень любит, и вижу, что он хочет, чтобы это было не очень заметно. И уже в кровати я не кладу голову на подушку, чтобы не заснуть, я боюсь проспать Мамочкино «Спокойной ночи». А как же здесь — без «спокойной ночи»? Нет, так нельзя!
Я говорю Ёлке: — Можно я приду перед сном к твоей палатке, крикну тебя, и… у нас будет «спокойной ночи»?
— Можно, — разрешает Ёлка.
Девочки у меня в отряде хорошие, и я думаю, что мы завтра будем делать. А когда будет перерыв в делах, пойду в лес и кого-нибудь с собой возьму, ведь, наверное, всем хочется в лес войти!
Труба громко, на весь лагерь, играет простую мелодию — и наша вожатая сразу начинает кричать: «Девочки, побыстрее… спать… все ложатся спать… чтоб не было никаких разговоров… все ложатся!»
Я сразу быстро выхожу из нашего дома, потому что мы самые младшие и нас запихнули в дом, а мне хотелось в палатку — я никогда не жила в палатке. Иду к Ёлке, подошла к её палатке, кричу: «Эллочка!» Она выходит, смотрит на меня, потом говорит:
— Всё у тебя хорошо? — Всё хорошо, — говорю.
Она меня обнимает, и мне хочется, чтобы это было подольше, потому что я сразу вижу нашу детскую, столовую, кухню, мне кажется, что я дома. Она целует меня, я ещё немножко к ней прижимаюсь, быстро её целую, бегу обратно и кричу: «Спокойной ночи!»
«Просыпайся!.. Просыпайся!.. — слышу голос. — Ты когда-нибудь проснёшься или нет!.. Сейчас тебя водой оболью…» Я открываю глаза — близко-близко чьи-то глаза и чьи-то руки меня трясут. Я смотрю в эти глаза и ничего не понимаю — глаза неизвестные и очень сердитые! «Все уже давно проснулись и оделись», — кричит голос, глаза отодвигаются, и я понимаю — это наша пионервожатая Соня.
Я сажусь на кровати, но она от меня не отходит. «Надо сразу просыпаться и вставать, как только горн сыграл побудку. — Она говорит сердито и очень громко. Я встаю и быстро одеваюсь. — Почему ты не встала, когда горн играл?» — продолжает она, и мне кажется, что она трясётся от злости. «Я спала и горна не слышала», — говорю. Когда же она от меня отстанет? — думаю. «Значит, ты у нас спишь как младенец!» Никак она от меня не отстанет, дура, вот ведь дура, думаю. «А может, ты у нас и в кровать писаешь?» — Она смеётся, и кажется, что она говорит «гы-гы-гы!». И тут я думаю: она не только дура, но она ещё и чертовка! И я сразу вспоминаю, как Мама как-то раз сказала: «А ведь люди и во дворе воюют, и в квартире». Я тогда не поняла, как можно воевать во дворе и особенно в квартире. Мама мне объяснила, и сейчас я понимаю: эта Соня со мной «воюет»! Значит, и мне надо «воевать»! Я тогда говорю себе: «Нина, сядь», потом закидываю голову, как Ёлка, смотрю Соне в глаза, как Мамочка, и холодно говорю: «Я не писаю в кровать! И никогда не писала!» — и продолжаю смотреть ей в глаза. Она вдруг отворачивается от меня и кричит: «Всем быстро на линейку, на линейку!»
