Такова жизнь.
Ключи: на связке.
Поводок: на столе в прихожей.
Оплата: каждую пятницу на том же столе.
Особые инструкции: никаких, правда. Сид славный и хорошо воспитан. Если нужно будет погулять с ним дополнительно, Дэниел позвонит.
Но это было тогда. А вот настало сейчас. Четыре недели превратились в четыре месяца, потом в шесть, потом в девять. И вот Клэр дома. Нина была взволнована. Клэр — единственная подруга, с которой они понимают друг друга с полуслова. Но с другой стороны, Клэр вернулась. Нина безутешна. Если придется вернуть Клэр ее работу, что делать ей? В тишине ночного города гул мыслей казался особенно громким. Почему-то именно сегодня было особенно тихо: ни сигналов машин, ни стрекота вертолета, ни криков, ни звуков сирен. Лишь тамтам сердца звучал в ее ушах. Какого же она сваляла дурака! Лишила себя, видимо непоправимо, возможности познакомиться поближе с Дэниелом или, точнее, дать ему шанс узнать ее, и, если повезет — она никогда не произнесла бы вслух подобной глупости, но вполне может помечтать, — в нее влюбиться.
И еще. Нужен иной подход. Она могла бы придумать миллион причин позвонить ему или встретиться с ним, но все равно останется собачьей нянькой, работающей на Хозяина, помощницей, подручной. Нет, она должна встретиться с ним вне контекста прогулок с собакой. Возможно, вообще вне контекста собственной личности.
И тут она услышала! Саксофон. Нет, тромбон. Точно, тромбон. Мелодично и печально. Живой звук, играли где-то в квартире. Звук медного инструмента лился через открытое окно, стекал вниз с третьего этажа здания в двух кварталах отсюда, огибал пару углов и вновь поднимался на пять этажей вверх, над кирпичным парапетом, на террасу к Нине и прямиком в ее душу и сердце. «Что это?» — недоумевала она. Она слушала, не отводя взгляда от луны, воображая, что видит не плоский диск, а объемную, в трех измерениях, фигуру. Она слышала ударные, которые звучали нежно, словно скрипка, лирично выводя мелодию. Нина в жизни не слышала ничего подобного! И фортепиано, да, великолепно. Но только тромбон звучал вживую, обращаясь непосредственно к ней сквозь бездну ночного Нью-Йорка.
Глава 9
В работе собачьей няньки много неприятных моментов. У вас фактически нет коллег, за исключением других собачьих нянь, которые по большей части персонажи странноватые. Ваши клиенты — неважные собеседники, хотя послушно выполняют команды «сидеть» и «стоять». А еще приходится собирать собачье дерьмо, что в случае с восьмидесятифунтовым Лабрадором задачка, мягко говоря, не пустячная. А порой с вами обращаются как с собачьим дерьмом, и неизвестно, что хуже: подбирать или быть тем, что кладут. Вдобавок эта профессия не из престижных. Никто всей душой не стремится в собачьи няньки.
Но самое ужасное, к чему труднее всего привыкнуть и что надо преодолевать изо дня в день, — это необходимость вылезать из постели ни свет ни заря. Независимо ни отчего, каждый божий день, если только каким-то чудом вам не нужно выгуливать собак с утра — а так не бывает. В этом-то все и дело. Собачьи няньки гуляют с собаками, когда все остальные не желают этого делать.
В дождь или зной. Семь дней в неделю. Невзирая на похмелье, болезнь, депрессию или просто усталость. Плюс к этому вам приходится сражаться с капризными собаками и отмороженными клиентами и потенциальной возможностью потерять работу. Какая гадость, думала Нина следующим утром, когда было чересчур… да вообще все чересчур, чтобы вставать. Может, дело было в последнем свидании накануне (когда наконец она научится доверять инстинктам и не встречаться с мужчинами, которые сделали пластику носа?), или несвежих суши (она представила, как глисты пробираются из желудка в кишечник и обратно), или дефиците сна (она читала, что от этого можно даже умереть), или в ливне за окном (а на термометре при этом тридцать два градуса). Возможно, причина в том, что она столкнулась с Дэниелом у миссис Чэндлер. Или в том, что он шлепнулся на задницу. Или в заднице, в которой оказалась она сама. Одно из вышеперечисленного. Все вышеперечисленное.
С кровати она могла рассмотреть небо — если лечь на дальний левый край, свесить голову с матраса, вытянуть шею, развернуться лицом к потолку, так чтобы голова почти касалась пола. Под таким углом она могла разглядеть квадратик неба над стеной соседнего дома. Сегодня утром, в 5.45, оно было золотисто- коричневым; восходящее солнце пробивалось сквозь облака, смог и дождь.
Нина рывком переместилась обратно на середину кровати и уставилась в потолок. «Черт побери, — сказала она себе, — мне нужно вставать, а я в чудовищно дурном настроении».
Словно услышав ее мысли, на кровать вскочил Сэм и уютно устроился прямо на ее животе. Она едва среагировала, просто чуть отодвинулась, чтобы было удобнее. Он положил ей лапу на плечо. Она ее убрала. Он лизнул ей щеку. Она вытерла. Он принялся мордой толкать ее голову. Не обращая внимания, Нина продолжала смотреть в потолок. Пес подождал пару секунд, а затем, словно устав от ее безучастности, медленно встал, намереваясь спрыгнуть с кровати, и демонстративно повернулся к ней задом. Но то был просто розыгрыш — неожиданно он прыгнул, совершив поворот на сто восемьдесят градусов, и ловким движением плюхнулся на нее сверху. В глубине души Сэм явно был цирковым артистом.
Нина крепко обхватила рычащую морду, притянула поближе и расцеловала. Затем, с тяжким вздохом прерывая момент счастья и возвращаясь к своим страданиям, она села, столкнула Сэма на пол и поплелась в душ.
Сегодня все было тяжким трудом: вымыть голову, побрить ноги, выбрать белые носки. Каждое решение, каждое движение требовали гигантских усилий. Словно плотный душный воздух каким-то образом заполнил ее изнутри. Уныние — вот что она испытывала. Медленно и вяло — так она двигалась — и безразлично оделась, приготовила себе кофе и тост. Хлеб «восемь злаков», не потому что помешана на здоровом образе жизни, но он действительно вкуснее упакованной в целлофан дряни из «цельной» (да, в этом Нина была как Мэрилин Монро) пшеницы. Откусила кусочек. Прожевала. Подумала, что пора покрасить стены в квартире. И от мебели своей она устала. Откусила еще кусочек. Композиция, над которой она работает, отвратительна, нужно выбросить ее как можно скорее. Откусила еще кусочек. Нужно что-то сделать с так называемой спальней. Добавить цветовой акцент. Коврик, что ли, купить или что-нибудь в этом роде. Ткань просто ужасная. На окнах жалюзи, даже покрывала симпатичного нет на кровати. Как в тюремной камере. Нина глотнула, глянула на часы. О черт! Из-за всей этой тягостной возни, приступов ненависти к миру она теперь опаздывала. Чтобы погулять с Сэмом, не оставалось времени, значит, придется брать его с собой и гулять со всей утренней сворой.
Нина выплеснула в раковину остатки кофе, судорожно затолкала в рот тост, схватила рюкзак, прицепила к ошейнику Сэма поводок, и вдвоем они вылетели на улицу.
Жара обрушилась на них подобно тонне кирпичей. Дождь прекратился, но при температуре выше тридцати и почти стопроцентной влажности этого заметно не было. Намокаешь, как под дождем. Пока Нина пыталась выровнять дыхание, Сэм тащил ее к парку. Воздух, с трудом проникавший в горло, смешался с застрявшим там кусочком хлеба, и Нина закашлялась. И остановиться уже не могла. Такое предательское щекотание на задней поверхности гортани настигало ее в худшие моменты жизни — на собраниях, у врача, в библиотеке, в самолете, — когда задыхаешься, и слезы градом, и лицо багровеет. И вот сейчас то же самое.
Она кашляла почти до рвоты, задыхалась и багровела в двух шагах от Центрального парка, а ее пес сходил в это время с ума: прыгал, толкал ее лапами в грудь, едва не ронял на асфальт, но ничего не помогало. Нина сбросила рюкзак, едва не оторвав застежку, вытащила бутылочку с водой, сделала глоток и, открыв наконец доступ потоку воздуха, со свистом вдохнула.
Строитель, толкавший поблизости тележку с досками, заботливо осведомился:
— Ты в порядке, милашка?
Физически не в состоянии развернуто донести до него мысль «Не называй меня милашкой, урод», она мучительно прохрипела:
— Да, спасибо.
