— Продолжайте. Для меня это все поучительно.
— Затем он сообщает оппонентам, что он имеет против них. Если те решат, что смогут выстоять, они не возражают. В противном случае они говорят, что у них готовится материал на такого-то и такого-то из наших, и присылают нам копию. В общем, я довольно четко представляю себе, в какую историю влип сэр Деринола. Ваша статья подоспела как нельзя к случаю. Поэтому произошла полюбовная сделка: молчание за молчание.
— А как же мой друг?
Нвабузор пожал плечами, как бы говоря: «А что я могу поделать?»
Саго встал.
— Надеюсь, вы не будете возражать, если я передам статью в другую газету?
— Слушайте, Саго, я в этом деле уже лет тридцать. Поверьте, когда-то и я был идеалистом. Я ходил из газеты в газету и каждый раз уходил с чувством праведного негодования. Но поверьте мне, журналистика в нашей стране — бизнес, и ничего больше. Вы обязаны делать то, что прикажет хозяин. Поверьте мне, Саго, поверьте моему слову.
Саго взял рукопись.
— Я разошлю ее в другие газеты.
Нвабузор покачал головой.
— Но Саго, вы же работаете на нас. Вам заплатили, и статья эта — наша собственность.
— А если я подам заявление об уходе?
— Нет-нет, ни к чему. Другие газеты тоже не напечатают, уверяю вас. Произойдет то же самое, и они узнают, что касательно вашей статьи заключено джентльменское соглашение.
— В таком случае...
— Нет-нет-нет, не говорите того, что вам повредит. Забудьте об этом. Я знаю, что вы считаете себя в долгу перед другом; поверьте мне, вы никому ничего не должны. В конце концов вы поймете, что каждый сам за себя.
— Да, это широкий взгляд на жизнь.
— Это действительно широкий взгляд, и к тому же единственно правильный. Ведь ваш друг найдет новую работу и все позабудет...
Дверь громко захлопнулась, и Нвабузор погрузился в работу, уверенный, что все встанет на свои места.
Саго извлек свой фолиант и положил его на стол.
— Заходи, Матиас, что хорошего?
Матиас вошел с двумя запотевшими бутылками пива.
— Он говорит, не ждет до конца месяца. Дает в долг до субботы.
— Прекрасно, присаживайся.
— Сначала надо откупорить, ога.
— Благодарю. — Он послушал, как пиво забулькало в горле посыльного, и затем протянул ему том. — Раскрой его. Раскрой на любой странице.
Матиас повиновался быстро и охотно, как человек, уже привыкший к угощению.
— Великолепно. Пей, а я буду читать. «...И тишина для дефеканта необходима, как курящийся опиум для восточного мистика. Тишина уборной в английском пригородном особняке, когда хозяева и соседи ушли добывать хлеб насущный и гость-дефекант приступает к священнодействию. Эта тишина осязаема. Миф о французской утонченности, наоборот, лишь плоская вульгарная реклама, ибо люди во Франция напоминают мечущих икру жаб. Там я тщетно искал благоухающей тишины и наконец, чтобы избавить себя от унизительного посещения уборных в студенческом общежитии, стал удаляться с лопатой и книгой в соседний лес, спасительно простиравшийся на многие акры. Там под сенью кустов я ежедневно предавайся высоким раздумьям, читал или просто слушал пение галльских птиц. Должен признать, что все-таки это было импровизированное дефекантство, ибо мне не хватало комфорта и полного расслабления мышц. Более того, в самую ответственную минуту мокрая травинка вдруг касалась моей наготы, и я вскакивал, как от змеиного жала. Однако риск потерять свою мужественность с лихвой окупался тем мистическим опытом, который давала мне влажная, густая, полная птиц тишина. А теперь, друзья мои, я должен рассказать вам о постыдном разоблачении. Два бродяги-студента пожелали узнать, что означает в моем бытии странное сочетание лопаты и книги. Они выследили меня, и по сей день мне бывает неловко при воспоминании, как я был застигнут при отправлении интимнейшей функции человеческого организма. Однако они оказались прилежными учениками и очистились от привычных табу, израсходовав свой трехдневный бюджет в близлежащем бистро. Я отпустил им грехи, и вино пробудило во мне великодушие. Поэтому я посвятил их в святая святых дефекантства. Сейчас меня мучит мысль, глубоко ли постигли они мою философию. Насколько я помню, их больше всего поразила моя изобретательность. С их точки зрения, истинное дефекантство заключалось именно во влиянии сырой почвы, влажного подлеска, кустарников и вьюнков. «Назад в кусты!» — был их лозунг, и я объяснил им, что дефекантство требует искусств и наук, изобретенных человеком. Свет должен быть матовым и притененным. Озонатор, подобно кадилу, должен издавать точно соответствующие моменту ароматы. Чтобы мысль дефеканта не заходила в тупик разочарования, он должен располагать определенными книгами, а взгляд его должен встречать соответствующие произведения искусства. Слух его должен внимать специально избранной музыке, а не случайному щебету перелетных птиц. Трое суток мы предавались дефекантской диалектике. «Ты дефекант с мелкобуржуазным уклоном, — кричали они, — ты пользуешься нашей национальной любовью к полемике!» «А вы — дефеканты, увлеченные пеевдонегритюдом! — разоблачал их я. — Вы уклонисты! Как вы не можете понять, что дефекантство требует церковного покоя и торжественности! Мои путешествия с лопатой и книгой вызваны к жизни голой необходимостью». Они побивали меня стихами Эндрю Марвелла о зеленых мыслях в зеленой тени. Их тягу к девственной природе и лесному уединению не могли победить даже мои аргументы об угрозе змеиного жала. Безусловно, я был счастлив посеять семена дефекантства на европейской почве, но некоторым образом я потерпел поражение из-за регрессивных тенденций моих последователей...»
Саго торжественно закрыл книгу, и оба некоторое время предавались раздумьям.
— Я сразу понял, Матиас, что ты — дитя природы. Более того, ты в известной степени наделен даром ясновидения. Не у многих людей пальцы так послушны душе.
— Если вы так считаете, ога...
— Да, так я считаю. Тишина. В ней вся суть. Тишина. Ты гениально раскрыл эту рукопись на тишине. Матиас, добрый мой друг, ты мне послан судьбой, чтобы спасти меня от сумасшедшего дома. Я много счастливее, чем мой друг Шейх Секони. Сейчас он там, где он есть...
— Боже избави!
— Бог не избавит, Матиас. Знаешь ли, я и не подозревал, что продал душу и тело сэру председателю, и сейчас, когда я, подобно святому Георгию, две недели бился с драконом, они мне прямо заявляют об этом, даже не заявляют, а просто бьют мордой об стол. «Ты — собственность Мертвеца, — говорят они, — поэтому делай, что тебе велено».
— Не надо так думать, ога.
— Для того чтобы спасти достославного баронета, им требуется поджарить Шейха. Не обращай внимания, Матиас, мне жалко только себя, и то без причины. Такие, как Секони, все равно кончают жизнь на костре, но, черт побери, я совсем не обязан подкладывать хворост.
Матиас допил свою бутылку.
— Такая уж жизнь, ога.
— Тишина, Матиас. Тишина. Я познал все виды молчания, но пора познать еще несколько новых.
И обеты молчания. Превыше всего соблюдать обеты молчания. Несмотря на любовь, несмотря на необходимость, несмотря на желание отдать себя. И угрызения совести, даже угрызения совести оказались бессильными против безмолвного отдаления, в котором отец Секони дожил до самой смерти. Христианская девушка! Этот чудовищный грех, этот отказ от отца и веры более не терзал памяти Аль-хаджи Секони, но обет есть обет, и гордость спасала его от привычной любви к сыну. Пять лет назад он стоял на пороге брачной регистратуры и молил, чтобы гнев урагана обрушился на мятежную кровь сына. Мантия паломника
