жертвенной птицы. Кола схватил кисти, выдавил несколько тюбиков на палитру и яростно набросился на работу.
— Только не вздумай чистить лицо, — умолял он.
— Дотронуться до него не могу. Вы не представляете, как это больно.
— И когда только ты перестанешь стараться сойти за негра?
— Когда буду казаться на три четверти черным.
Следующие дни прошли в лихорадке. Легчайший сквозняк в мастерской срывал с лица Джо Голдера клочья сгоревшей кожи, и они издевательски плавали в воздухе, пока не скрывались вдали за открытым окном. Голдера это забавляло, а Кола отчаивался от бессилия что-то сделать. Когда же кусок обожженной сепии в форме турецкой туфли слетел со щеки Голдера, вышедший из себя Кола поймал его кончиком кисти и распластал на холсте рядом с ухом Эринле.
Потом началась борьба с вазелином. Джо Голдер вел себя как ребенок, так он боялся боли. Но беспощадный Кола, презирая протесты, смазал ему лицо, чтобы хоть как-нибудь остановить шелушение.
— Мне больно, — пищал Джо Голдер, спасаясь от пальцев Колы.
— Конечно больно. Кто тебя просил жарить свою физиономию?
И теперь Кола смотрел на хрупкую кожу, взывал к гуманности и только ожесточал алчного собеседника. Голдер сел за рояль и начал подбирать спиричуэлс, который готовил к концерту. Кола быстро подошел к нему и энергично опустил на его пальцы крышку рояля.
— Так ты пойдешь?
— Нет.
— Хорошо. Но попробуй теперь зайти хоть в один ночной клуб. Солнце ничто в сравнении с тем, что тебя ожидает.
Голдер содрогнулся, и Кола сыграл на его прирожденной трусливости.
— Не забывай, что здесь я дома, а ты нет. В любой ночной клуб. Попробуй, зайди... — И он повернулся и вышел.
Джо Голдер заколебался. Ибадан без кабацкой музыки... и он послушно пошел в мастерскую.
И вот сэр Деринола умер. Саго не очень надеялся на свои ноги, но все же испытывал необходимость пойти на похороны. С него, разумеется, требовалась большая статья, но дело не в этом. Фотограф там обязательно будет, а оратор с радостью даст ему текст надгробной речи. Лежа в постели, Саго четко видел, как будет выглядеть центральный разворот. Но ему почему-то хотелось лично присутствовать на похоронах. Он поднялся на локтях и взглянул в окно. Погода была ужасающей. Дождь затопил последние проблески жизни в окрестном мире, Воздух был мертв. Он услышал за дверью грохот посуды и понял, что Дехайнва вернулась с работы. Сука. Проклятая сука. Она нарочно грохочет кастрюлями, чтобы его разбудить. Все же он чувствовал себя много лучше: сон сотворил свое маленькое чудо.
Дверь распахнулась.
— Ты еще жив?
— Который час?
— Около четырех. Есть будешь?
Он опустил на пол ногу, потом другую.
— Я могу стоять, — объявил он.
— Я спрашиваю, ты будешь есть?
— Если настаиваешь. Но сперва я хочу принять душ.
Недовольный Саго долго сидел в ванне, Дехайнва окликала его несколько раз, но он не отзывался. «Может, он снова лишился чувств», — решила Дехайнва и ринулась к двери. Саго сидел в пустой ванне, угрюмо глядя на гибкий шланг. Взвизгнув, она захлопнула дверь, а Саго хихикнул.
— Слушай, Дехайнва, отчего у тебя есть ванна, но нет душа?
— Гибкий шланг у тебя в руках.
— О чем ты? О чем? Это же пульверизатор, капельница, тайная радость евнуха. Ты знаешь, что такое душ? Ты ведь училась в Англии!
— Не я строила эту квартиру.
— Вчера не ты строила дорогу, сегодня не ты строила квартиру. Надеюсь, ты не сама сотворила тот омерзительный гардероб?
Молчание было самым обидным ответом.
— И так в каждом новом доме. Вода течет на тебя как-то криво, а потом она сама преграждает себе дорогу. И вообще этот шланг слишком короткий. Как я могу мыться, если я сяду в ванне? Мне нужен сильный поток воды, который бьет по темени и вытряхивает остатки похмелья. — Он замолчал. — Ты меня слышишь?
— Представляю, каким ты будешь в старости. Невыносимый старый брюзга.
— По крайней мере, ты знаешь, с кем имеешь дело.
— Знаю, не беспокойся.
— И еще кое-что ты узнала. Надеюсь, это тебе понравилось?
— Это еще что такое?
— Да то, что тебя испугало до смерти, когда ты сунулась в ванную. — И он восторженно захохотал, ощущая сквозь стену молчаливую ярость Дехайнвы. — Не могу понять, как ты, цивилизованная девушка, до сих пор не избавилась от предрассудков.
— Ты судишь по американским школьницам.
— А ты над ними не смейся. По крайней мере, у их женихов не болит низ живота.
— Может, это не просто их женихи или, может, ты был помолвлен со всеми американками?
— Ну и что? Только берегись. В один прекрасный день ты поймешь, что зашла чересчур далеко, и тогда тебя просто-напросто изнасилуют. Изнасилуют, как в добрые старые времена. Что-то скажет на это твоя мамаша?
Мысль доставила Саго удовольствие, и он долго смеялся.
— О боже, боже, я прямо слышу, как ты говоришь: «Мамочка, я беременна, но я ни в чем не повинна. Меня изнасиловали». И твоя милая мамочка скажет в ответ: «Так тебе и надо. Разве я не говорила тебе, чтобы ты не путалась с человеком с Севера?» Кстати, ты так мне и не сказала, кто этот человек с Севера, с которым ты путаешься.
— Молодой красивый министр с собственной яхтой.
— Не мели вздор. Таких людей не бывает.
— Какая-нибудь сплетница из хауса услыхала твою фамилию и решила, что ты с Севера.
— Надеюсь, у нее будет инфаркт, когда мы поженимся.
— Ладно, ладно. Твоей семье я этого не желаю.
— Желай, ради бога, моя дорогая. Я ненавижу их мелкие душонки и говорю им об этом в глаза.
— Все равно, оставь маму в покое.
— А ее ты просила оставить меня в покое?
— При чем тут ты?
— Да она же приехала из Ибадана, единственно чтобы поколдовать против меня. Это называется вмешательством в чужие дела из корыстных побуждений. Кстати, надеюсь, ты не сказала ей, как все на самом деле?
— Еще бы. Зачем мне это?
— Кто тебя знает. Из сочувствия к ее страданиям ты могла пойти на такую уступку. Ты обожаешь пить материнские слезы.
Отчаявшись услышать ответную колкость, Саго продолжил:
— Думаю, что твоей бабушке надо поучить тебя уму-разуму. Про нее уж можно сказать: вот почтенная старость.
— Я знаю, она к тебе благоволит.
Бабушка долго и озабоченно рассматривала Дехайнву.
