– Ну так теперь знаком. – Пенелопа продолжала энергично работать щеткой. – Но не станешь же ты утверждать, что теперь он считает меня величайшей актрисой в Нью-Йорке после Этель Бэрримор.
– На эту тему мы с ним не говорили, – смущенно сказал он. – Только не надо так кричать.
– Разумеется, не говорили. Вы много о чем не говорили. И вообще вы игнорируете меня, когда разговариваете о чем-нибудь серьезном. Будто меня тут и нет.
– Неправда, Пенни.
– Нет, правда, и ты это знаешь. Два великих ума сливаются воедино и решают судьбы мира, и что будет с планом Маршалла, с очередными выборами, с атомной бомбой и с системой Станиславского… – Щетка замелькала в руке Пенелопы, как поршень в цилиндре. – А когда я заговариваю, то слушают меня снисходительно, точно слабоумного ребенка…
– Ты совершенно иррациональна, Пенни.
– Я иррационально рациональна, Джесс Крейг, и ты это знаешь.
Он невольно рассмеялся, она – тоже. Он сказал:
– Да брось ты эту чертову щетку и ложись наконец.
Она моментально подчинилась, выключила свет и легла.
– Не заставляй меня ревновать, Джесс, – прошептала она, прижимаясь к нему. – Не отстраняй от своих дел. Ни от каких.
Дни, как и прежде, шли своей чередой, словно и не было того ночного разговора в спальне. Пенелопа по-прежнему относилась к Бреннеру нежно, как сестра, заставляла его есть, «чтобы кости обросли мясом», вела себя тихо и скромно, не вмешиваясь в разговоры мужчин, незаметно вытряхивала пепельницы, подливала в стаканы, осторожно подшучивала над Бреннером и его девицами, которые навещали его и иногда оставались ночевать, а наутро выходили к завтраку и просили одолжить им купальный костюм, чтобы выкупаться перед отъездом в город.
– Что поделать, любят меня женщины Лазурного берега, – смущенно говорил Бреннер, польщенный подшучиванием. – Не то что в Пенсильвании или в форте Брэгг – там они на меня и не смотрели.
Потом – неприятный вечер в конце августа, когда Крейг складывал вещи и собирался отправиться ночным поездом в Париж, где ему предстояло встретиться с руководителем киностудии и договориться об условиях продажи прав на пьесу, которая все еще шла в нью-йоркском театре. Пенелопа, только что из ванной, куталась в халат, ее карие глаза, обычно добрые, сделались вдруг жесткими и угрожающими. Она смотрела, как он бросает в чемодан рубашки.
– Надолго уезжаешь?
– Дня на три, не больше.
– Возьми этого сукина сына с собой.
– О чем ты говоришь?
– Знаешь, о чем. О ком.
– Ш-ш-ш.
– Нечего на меня шипеть – я у себя дома. Не хочу три дня нянчить этого гениального автора единственной стоящей пьесы, этого… донжуана из города металлургов, пока ты развлекаешься в ночных барах Парижа…
– Я не собираюсь нигде развлекаться, – возразил Крейг, стараясь говорить спокойно. – Ты прекрасно это знаешь. А он занят третьим актом, и я не хочу отрывать его…
– Хорошо бы ты к жене своей относился так же внимательно, как к этому святому другу-приживальщику. За все время, что он здесь живет, пригласил он нас куда-нибудь поужинать? Хотя бы один раз?
– Что толку, если бы и пригласил. Ты же знаешь, что он без денег.
– Разумеется, знаю. Он только и делает, что старается нас в этом убедить. А где он берет деньги на гулянки с девками по пять раз в неделю? Или ты оплачиваешь и эти его расходы? Тебе что доставляют удовольствие его жалкие победы?
– У меня грандиозная идея, – невозмутимо сказал Крейг. – Почему бы тебе не поехать со мной в Париж?
– Бежать из собственного дома из-за какой-то наглой похотливой твари вроде Эдварда Бреннера? – Пенелопа говорила громко, не обращая внимания на предостерегающие жесты мужа. – Нет уж. Я не позволю ему устроить тут дом терпимости с его дешевыми шлюхами. Они совсем стыд потеряли, ходят чуть не голые. Ты должен предупредить его: пусть он ведет себя как полагается. Хватит с меня разыгрывать роль хозяйки его персонального борделя, записывать номера телефонов и говорить: «Мистер Бреннер сейчас занят, Иветта-Одилия мисс Большое Вымя. Может ли он вам позвонить?» «А ведь она ревнует, – с удивлением подумал Крейг. – Вот и пойми этих женщин». Но он сказал только:
– Это же буржуазные взгляды, Пенни. Они канули в прошлое вместе с первой мировой войной.
– Пусть буржуазные. Пусть. – Она заплакала. – Теперь ты в этом убедился. Иди жалуйся своему благородному другу. Он посочувствует. Великий богемный художник, который никогда ни за что не платит, выразит свои соболезнования.
Она бросилась в ванную, заперла за собой дверь и не выходила так долго, что Крейг уже начал опасаться, как бы не опоздать на поезд. Но как только он услышал автомобильный гудок, поданный Бреннером от подъезда, дверь ванной открылась и появилась Пенелопа – веселая, улыбающаяся и уже одетая. Она сжала Крейгу руку выше локтя и сказала: – Прости мне эту вспышку. Что-то я нервная стала в последние дни.
Поезд тронулся со станции в Антибе, и Крейг, высунувшись из окна спального вагона, видел, как Пенелопа и Бреннер стояли бок о бок на платформе и в сумраке махали ему рукой.
