скажете?» Занавес опустился. Жиденькие аплодисменты прозвучали как пощечина всем, кто причастен к его профессии а застывшие улыбки кланяющихся исполнителей были похожи на гримасы измученных пытками людей.
Крейг не пошел за кулисы, а отправился прямо в гостиницу и, подкрепившись у себя в номере двумя стаканами виски, поднялся наверх, где его ждали тонкие, как листки бумаги, сандвичи с курицей, стол, уставленный бутылками, и злые, одутловатые физиономии мужчин, уже три месяца не выходивших на свежий воздух.
Крейг не стал откровенничать в присутствии продюсеров, автора, композитора и художника. Он не питал к ним симпатии и не был связан с ними никакими обязательствами. Не они, а Лотон просил его сюда приехать, так что пусть эти люди сначала уйдут, а потом уж он честно выскажет свое мнение. А пока он ограничился несколькими успокоительными пожеланиями: сократить танец, слегка изменить песенный номер, иначе осветить любовную сцену. Все поняли, что ничего существенного он им не скажет, и разошлись по домам.
Последними ушли продюсеры. Оба небольшого роста, злые, вспыльчивые, наигранно энергичные, они грубили Лотону и почти не скрывали неприязни к Крейгу, который также не оправдал их надежд.
Когда дверь за продюсерами, приехавшими в Бостон с расчетом на блестящий успех, закрылась, Лотон сказал: – Наверно, сейчас начнут названивать сразу десятерым режиссерам, чтобы ехали сюда на мое место. – Лотон был высокий, болезненного вида, в очках с толстыми стеклами. Всякий раз, когда он ставил пьесу, у него начиналось обострение язвы желудка независимо от того, хорошо или плохо шло дело. Он беспрестанно потягивал из стакана молоко и то и дело принимал микстуру «Маалокс».
– Ну, что скажешь, Джесс?
– Думаю, надо свертывать дело.
– Так плохо?
– Так плохо.
– Но ведь есть еще время доработать, – возразил Лотон, словно оправдываясь.
– Не поможет, Джек. Не пытайся оживить дохлую лошадь.
– Боже ты мой, – пробормотал Лотон. – Удивительно, сколько неприятностей может сразу обрушиться на голову. – Он был уже немолод, поставил более тридцати спектаклей, получивших весьма лестные отзывы. У него сказочно богатая жена, а он сидит здесь, скорчившись от боли, и трясет головой, точно генерал, бросивший в бой последние резервы и потерявший их за один вечер. – Господи, хоть бы в животе отпустило.
– Брось ты это дело, Джек.
– Ты имеешь в виду спектакль?
– Нет, вообще. Так ты и в больницу угодишь. Ничто же тебя не вынуждает проходить через все это.
– Верно, – сказал Лотон. – Пожалуй, так. – Казалось, он удивился своему открытию. – Ну?
– Чем же мне тогда заниматься? Сидеть со стариками в Аризоне и греться на солнышке? – Лицо его искривилось от нового приступа боли, и он прижал руку к животу. – Это единственное, что я умею. Единственное, чем я хочу заниматься. Пусть вот хоть этим дурацким, пустым спектаклем.
– Ты спрашивал мое мнение, – сказал Крейг.
– И ты его высказал. Спасибо. Крейг встал.
– Иду спать. И тебе советую.
– Да, да, конечно, – почти с нетерпением сказал Лотон. – Вот только запишу кое-какие соображения, пока из головы не вылетело. На одиннадцать я назначил репетицию.
Не успел Крейг выйти, как тот склонился над текстом пьесы и лихорадочно застрочил ручкой, как будто от этого все вдруг переменится и к началу утренней репетиции остроты станут смешными, музыка – живой, танцы – зажигательными, аплодисменты – оглушительными, и даже Бостон его стараниями и муками к вечеру следующего дня станет другим городом.
Наутро, когда Крейг пришел к себе в контору, Белинда положила ему на стол рецензии на пьесу Бреннера. Он мог и не читать их. По выражению ее лица было видно, что дела плохи. Прочитав же рецензии, он понял, что спектакль безнадежно провалился и в субботу его, наверно, снимут. Даже в Бостоне было лучше.
В субботу он пошел на последнее представление. Зал был заполнен только наполовину, да и то, как Крейг догадался, в основном контрамарочниками. Бреннера, к счастью, в зале не было.
Когда занавес поднялся и прозвучали первые слова диалога, он испытал странное чувство, что находится в преддверии чего-то прекрасного. Актеры играли сосредоточенно, с увлечением, заражая верой в ценность и важность слов, которые Бреннер заставлял их говорить. Казалось, никого из них не удручало, что всего лишь три дня назад критики разругали пьесу, назвав ее скучной и путаной, и что, как только опустится занавес, все будет кончено: декорации разберут, театр погрузится во мрак, а сами они окажутся на улице, без работы. В их верности своей профессии было внутреннее благородство, и это заставило Крейга прослезиться, хотя он видел ошибки и в подборе исполнителей, и в режиссуре, и в трактовке, скрывшей от зрителя тонкий, сложный замысел пьесы, – ошибки, которые и навлекли на голову Бреннера гнев критиков.
Сидя в темном зале с зияющими пустотой рядами кресел и смотря этот бесспорно слабый, несостоявшийся спектакль, Крейг понял, что его первая оценка пьесы Бреннера была, видимо, ошибочной. И тут вдруг в нем снова пробудился интерес к театру. В голове у него сам собой начал складываться план, как улучшить пьесу, выявить ее достоинства и устранить недостатки.
Когда спектакль кончился, в зале раздались редкие аплодисменты, но Крейг, тронутый и взволнованный, поспешил за кулисы, чтобы найти Бреннера и сказать ему хвалебные, ободряющие слова.
Старик, дежуривший в служебном подъезде, узнал Крейга и мрачно сказал:
– Какой позор, мистер Крейг.
