кинопроизводство – называйте это как угодно – представало перед ним за эти несколько дней в своей наготе. Тут были артисты и псевдоартисты, дельцы, аферисты, покупатели и продавцы, сплетники, проститутки, порнографы, критики, прихлебатели, герои года, неудачники года. И как квинтэссенция всего этого – фильм Бергмана и фильм Бунюэля, чистые и опустошающие.
– Ну, так что же ты узнал? – повторила свой вопрос Энн.
– Боюсь, что я на всю жизнь связан с кино – вот что я узнал. Когда я был маленьким, отец брал меня с собой в театр – бродвейский театр. Я сидел, не шевелясь, в кресле и ждал, когда погрузится во мрак зал и зажгутся огни рампы: я всегда боялся, как бы что-нибудь не случилось и не помешало этому. Но вот раздвигался занавес. В радостном волнении я крепко сжимал кулаки, заранее сострадая тем, кого увижу на сцене. Только однажды нагрубил отцу, и это произошло как раз в такой момент. Отец начал что-то говорить – не знаю что, – заставив меня тем самым выйти из состояния блаженства, и я сказал: «Пожалуйста, помолчи, папа». Кажется, он понял меня, потому что с тех пор больше не заговаривал, когда в зале гасли огни. Так вот теперь, сидя в бродвейском театре, я уже не испытываю такого чувства. Но оно появляется всякий раз, когда я покупаю билет и вхожу в полутемный кинозал. Не так уж плохо, если время от времени что-то заставляет сорокавосьмилетнего человека переживать те же чувства, какие он испытывал мальчишкой. Может, поэтому я и придумываю для кино всяческие оправдания, поэтому и пытаюсь не придавать значения его неприглядным сторонам и низкопробной продукции. Тысячи раз, посмотрев какой- нибудь скверный фильм, я утешал себя мыслью, что за одну хорошую картину можно простить сотню плохих.
Что игра стоит свеч.
Он не добавил, хотя теперь это знал – да и всегда, в сущности, знал, – что хорошие фильмы делают не для той публики, которая заполняет кинотеатры в субботу вечером. Их делают, потому что их нельзя не делать, потому что они нужны тем, кто их делает, как и вообще любое произведение искусства. Он знал, что и муки отчаяния, и то, что Энн назвала «жестокостью и непостоянством мира кино», и необходимость лавировать, обхаживать, добывать деньги, и больно ранящая критика, и несправедливость, и нервное истощение – все это неотделимо от безмерной радости, которую приносит процесс творчества. И пусть ты внес лишь скромную лепту, сыграл небольшую, второстепенную роль, все равно ты разделяешь эту радость. Теперь он понял, что сам наказывал себя, лишая в течение пяти лет этой радости.
Не доезжая до Антиба, он свернул на прибрежное шоссе.
– Я на всю жизнь связан с кино, – повторил он. – Таков диагноз. Ну, хватит обо мне. Признаюсь, я рад, что в нашей семье появился еще один взрослый человек. – Он взглянул на дочь и увидел, как она зарделась от этого комплимента. – Что ты о себе скажешь, кроме того, что уже достаточно образованна и хотела бы заботиться обо мне? Какие у тебя планы?
Она пожала плечами.
– Стараюсь понять, как выжить, став взрослой. Это, кстати, твое определение. А в остальном мне ясно одно: замуж я не собираюсь.
– Ну, что ж, – сказал он. – Кажется, начало многообещающее.
– Не смейся надо мной, – резко сказала она. – Ты всегда меня дразнишь.
– Дразнят только тех, кого любят. Но если тебе это неприятно, я не буду.
– Да, неприятно, – сказала она. – Я не настолько защищена, чтобы относиться к шуткам спокойно.
Он понял, что это упрек. Если двадцатилетняя девушка чувствует себя незащищенной, то кого в этом винить; если не отца? Пока они ехали от Ниццы до Антибского мыса; он многое узнал о своей дочери, но все это не слишком обнадеживало.
Они приближались к дому, который он снимал летом 1949 года, – дому, где была зачата Энн. Она никогда тут не бывала. «Интересно, – подумал он, – существуют ли воспоминания об утробной жизни, и если да, то заставят ли они ее оглянуться и обратить внимание на белое здание, стоящее среди зелени на холме?»
Она не оглянулась.
«Надеюсь, – подумал он, проезжая мимо дома, – что хоть один раз в жизни у нее будут три таких месяца, какие были в то лето у меня с ее матерью».
11
Они подъехали к отелю в тот момент, когда Гейл Маккиннон выходила из подъезда, так что Крейгу ничего не оставалось, как познакомить ее с дочерью.
– Добро пожаловать в Канн. – Гейл отступила на шаг и бесцеремонно оглядела Энн. «Нагловато», – подумал Крейг. – А семья-то ваша все хорошеет, – сказала она.
Не желая углубляться в разговор о том, как приближается к совершенству семья Крейгов, он сказал:
– Ну, как там Рейнолдс? Все в порядке?
– Жив, наверно, – небрежно бросила Гейл.
– Разве вы у него не были?
Она пожала плечами.
– Зачем? Если он нуждался в помощи, то нашелся кто-нибудь и без меня. До скорой встречи, – сказала она, обращаясь к Энн. – Вечером одна не ходите. Попробуйте уговорить папу пригласить нас как-нибудь поужинать. – И, едва удостоив Крейга взглядом, она пошла дальше, покачивая висевшей на плече сумкой.
– Какая странная, красивая девушка, – сказала Энн, когда они входили в отель. – Ты с ней хорошо знаком?
– Я встретил ее всего несколько дней назад, – ответил Крейг. Что правда, то правда.
– Она актриса?
– Что-то вроде журналистки. Дай мне твой паспорт. Его надо оставить у клерка.
