– Ах, с моей матерью? Что ж, ты имеешь право спросить. Моя мать – женщина разносторонних интересов. – Гейл рассеянно вертела в руке бокал и смотрела не мигая на белые паруса, видневшиеся за посадочной полосой. – Немного училась в художественной школе, увлекалась керамикой, была режиссером в одной маленькой труппе, целый год занималась русским языком, полгода жила с югославским танцовщиком. Кем она совсем не интересовалась – это моим отцом. Она говорила ему, что у него торгашеская душа. Не знаю, что она имела в виду. И еще, как потом выяснилось; она не интересовалась мной.
– Таких женщин я встречал сотни – сказал Крейг. – Но ко мне-то какое она имела отношение? Я в югославском балете никогда не танцевал.
– Можно мне еще шампанского? – Гейл пододвинула ему бокал. Он его наполнил. Мускулы на ее шее почти не дрогнули, когда она сделала глоток. Он вспомнил, как целовал ее шею.
– Когда-то она у тебя работала. Давно это было. Насколько я знаю свою мать, ты с ней спал.
– Даже если и спал, – сердито сказал он, – нечего намекать на кровосмешение.
– О, ни о чем таком я не думала, – спокойно сказала Гейл. – Для меня это была всего лишь шутка. Я пошутила сама с собой. Не бойся, милый, я не твоя дочь.
– Я и мысли такой не допускал, – сказал он. Внизу группа механиков зловеще возилась с шасси самолета, на котором ему предстояло лететь в Нью-Йорк. Нет, он, наверно, никогда не покинет землю Франции. Он умрет на ней. Гейл сидела напротив него в ленивой, раздражающе непринужденной позе. – Ну хорошо. Как ее звали и когда она у меня работала?
– Звали ее Глория. Глория Талбот. Говорит это тебе что-нибудь?
Он напряг память и покачал головой.
– Нет – Неудивительно. Она работала у тебя не более двух месяцев. Когда шел твой первый спектакль. В то время она только что кончила колледж, околачивалась возле театра, вот и поступила в твою контору наклеивать в альбомы газетные вырезки, подбирать рецензии и рекламные статьи о тебе и об участниках спектакля.
– Господи, Гейл! С тех пор я принял и уволил не меньше пятисот женщин.
– Ну разумеется, – спокойно сказала она. – Но ты, очевидно, производил на дорогих мамуль особо сильное впечатление. Она продолжала заниматься этим благочестивым делом и после ухода от тебя. Не думаю, чтобы среди этих пятисот женщин была еще хоть одна, которая и после замужества собирала каждое слово, написанное о тебе, и каждую твою фотографию, напечатанную в период с сорок шестого по шестьдесят четвертый год. «Джесс Крейг выпускает в этом сезоне новую пьесу Эдварда Бреннера… Джесс Крейг подписал контракт с “Метро Голдуин Майер” на выпуск картины. Джесс Крейг завтра женится… На снимке: Джесс Крейг с женой перед отъездом в Европу… Джесс Крейг…»
– Довольно, – прервал ее Крейг. – Все ясно. – Он с удивлением покачал головой. – Зачем она это делала? – Мне так и не довелось спросить ее. Возможно, она и сама не могла разобраться в своих привязанностях. А вырезки попались мне на глаза после того, как она сбежала. Тогда мне было шестнадцать лет. Сбежала она с каким-то археологом. Я получала открытки из Турции, Мексики и других стран. Двадцать два альбома в кожаных переплетах. На чердаке. Отец уехал всего на два дня, так что ей надо было действовать быстро. Я разбирала на чердаке всякий хлам – отец не захотел больше жить в этом доме, и мы переезжали – и наткнулась на эти альбомы. Немало счастливых часов провела я, изучая историю Джесса Крейга. – Гейл криво усмехнулась.
– Вот откуда у тебя столько сведений обо мне.
– Да. Хочешь знать, как ты провел лето пятьдесят первого года? Хочешь знать, что написала о тебе «Нью-Йорк тайме» одиннадцатого декабря пятьдесят девятого года? Спроси у меня. Я тебе скажу.
– Лучше не надо. И после всего этого ты считала само собой разумеющимся, что у меня с твоей матерью был роман?
– Если бы ты знал мою мать, то не удивился бы, что я так считала. Особенно если учесть, что тогда я была шестнадцатилетней девочкой с романтическими наклонностями и сидела на чердаке, а моя мать только что сбежала с археологом в пустыню. Если хочешь вспомнить, какая она была, я пришлю тебе ее фотографию. Говорят, я очень похожа на нее – она была такой же в моем возрасте.
– Не надо мне никаких фотографий, – сказал Крейг. – Не знаю, каким тебе представляется мой образ жизни в молодые годы..
– Завидным. На снимках я видела выражение твоего лица.
– Возможно. Но если чему и следовало тогда завидовать, так это моей любви к женщине, на которой я впоследствии женился, полагая, что и она меня любит. Ни на кого другого я в то время не смотрел. И какое бы мнение у тебя ни сложилось обо мне за эту неделю, я никогда не отличался неразборчивостью в связях и, уж конечно, помню имена всех женщин, с которыми когда-либо…
– А мое имя ты тоже будешь помнить через двадцать лет? – с улыбкой спросила Гейл.
– Обещаю.
– Отлично. Теперь ты знаешь, почему мне так хотелось встретиться с тобой, когда я узнала, что ты в Канне. Я ведь выросла вместе с тобой. В определенном смысле.
– В определенном смысле.
– Так что для меня это была волнующая встреча. Ты стал частью моей семьи. Тоже в определенном смысле. – Она взяла бутылку и налила себе шампанского. – Даже если ты и не прикоснулся ни разу к моей матери и не знал ее имени, все равно ты оказал на нее какое-то роковое влияние. Твоя жизнь явно восхищала ее. И так же явно не удовлетворяла собственная жизнь. Причем одно как-то глупо связано с другим. В сущности, ты не можешь винить меня за то, что я начала думать о тебе с неприязнью. И любопытством. В конце концов я поняла, что должна с тобой встретиться. Найти способ. Учти, что мне тогда было шестнадцать лет.
– Но сейчас-то уже не шестнадцать.
– Сейчас не шестнадцать. Скажу тебе правду: я чувствовала себя оскорбленной. Ты был слишком удачлив. Все у тебя слишком счастливо складывалось. Ты всегда оказывался там, где нужно. Тебя всегда
