Назад к Мафусаилу

Зу. В чем дело? Вам нехорошо?

Пожилой джентльмен. Ради всего святого, сударыня, сколько вам лет?

Зу. Пятьдесят шесть.

Пожилой джентльмен. У меня что-то подгибаются ноги. Я, наверно, в самом деле болен. Годы не те!

Зу. Я тоже заметила, что вы нетвердо стоите на ногах. Вы еще во многом беспомощный ребенок. Вероятно, поэтому мне и хочется вас понянчить. Вы же такой глупенький маленький Папочка!

Пожилой джентльмен (подстегнутый негодованием) . Повторяю, меня зовут Джозеф Попем Болдж Блубин Барлоу, О. М.

Зу. Как смешно! Немыслимо длинное имя! Так я вас звать не могу. Как звала вас ваша мать?

Пожилой джентльмен. Вы воскрешаете во мне самые тяжелые переживания детства. Я был очень восприимчив к этому. Дети вообще нередко страдают из-за нелепых кличек. Моя матушка необдуманно прозвала меня Толстячком. Так меня именовали, пока я не пошел в школу и не встал на защиту своих детских прав, потребовав, чтобы меня, на худой конец, называли хотя бы Джо. С пятнадцати лет я не откликался, если меня называли короче, чем Джозеф. В восемнадцать я узнал, что имя Джозеф ассоциируется с неподобающей мужчине стыдливостью, так как напоминает о старинном предании про некоего Иосифа, отвергшего домогательства супруги своего работодателя^{204} — на мой взгляд, весьма похвальный поступок. С тех пор для родных и близких знакомых я Попем, для всех остальных — мистер Барлоу. Когда моей бедной матушке стал изменять рассудок, она вновь вернулась к прозвищу Толстячок, но я уже не сердился на нее. Возраст!

Зу. Неужели ваша мать нянчилась с вами и после того, как вам исполнилось десять?

Пожилой джентльмен. Разумеется, сударыня. Она же была моя мать. Чем ей еще заниматься?

Зу. Как чем? Очередным ребенком. Лет с восьми-девяти дети совершенно не интересны никому, кроме самих себя. Повстречайся мне двое моих старших, я их просто не узнаю.

Пожилой джентльмен (вновь поникая). Умираю! Дайте мне умереть! Я хочу умереть!

Зу (подбегая и поддерживая его). Не падайте. Сидите прямо. Что с вами?

Пожилой джентльмен (слабо). По-моему, позвоночник. Шок. Сотрясение мозга.

Зу (материнским тоном). Ну-ну, маленький! С чего бы это? (Тормошит его.) Полно, полно! Сядьте прямо и будьте паинькой.

Пожилой джентльмен (все еще чуть слышно). Благодарю. Мне лучше.

Зу (опять устраиваясь на мешках). А для чего вам остальные имена? У вас ведь их целая куча. Блопс Буби^{205} и как там еще?

Пожилой джентльмен (внушительно) . Болдж Блубин, сударыня. Это историческое имя. Позволю себе уведомить вас, что я могу проследить свою родословную на протяжении более чем тысячелетнего существования Восточной империи вплоть до ее зарождения еще на этих островах, когда два моих предка, Джойс Болдж и Хенгист Хорза Блубин^{206}, оспаривали друг у друга пост премьер-министра Британской империи и поочередно отправляли эту должность с такой славой, о которой мы, в наш жалкий век, имеем лишь смутное представление. При мысли об этих исполинах, львах на войне и мудрецах в дни мира, столь непохожих на болтливых шарлатанов и пигмеев, которые сидят ныне на их местах в Багдаде, об этих сильных, молчаливых людях, правивших империей, где никогда не заходило солнце, слезы увлажняют мои глаза, сердце неистово бьется и я чувствую, что быть их современником и в расцвете лет умереть за них — удел несравненно более высокий и счастливый, чем постыдное благополучие моей старости.

Зу. Старость? Вы стары? (Смеется.)

Пожилой джентльмен. Да, сударыня, относительно стар. Но, как бы то ни было, я рад и горд, что происхожу от двух таких героев.

Зу. Вы происходите от всех британцев, живших в те времена. Разве вам это не известно?

Пожилой джентльмен. Шутки здесь неуместны, сударыня. Я ношу их имена — Болдж, Блубин — и надеюсь, что унаследовал частицу их могучего духа. Так вот, они родились на здешних островах. Повторяю, здешние острова, как это ни кажется теперь невероятным, были некогда центром Британской империи. Когда он переместился в Багдад и англичане вернулись в Месопотамию, исконную колыбель человечества, западные острова были заброшены, как раньше, во времена Римской империи. Но именно на этих островах, населенных британцами, и свершилось величайшее в истории чудо.

Зу. Чудо?

Пожилой джентльмен. Да. Первый человек, проживший триста лет, был англичанин. Первый со времен Мафусаила.

Зу. Ах, вот вы о чем!

Пожилой джентльмен. Да, именно об этом, хоть вы и толкуете о подобном событии столь легкомысленно. Известно ли вам, сударыня, что еще до этого момента непреходящей исторической важности англичане настолько утратили свой интеллектуальный престиж, что называли друг друга не иначе как болванами. А теперь Англия — священная сень, куда со всей земли стекаются государственные мужи, чтобы испросить совета у английских мудрецов, обогащенных двух с половиной вековым жизненным опытом. Страна, вывозившая когда-то ситцевые рубашки и скобяной товар, ныне экспортирует мудрость. Сударыня, перед вами человек, который по горло сыт уик-эндами в евфратских отелях, клоунами и менестрелями на песках Персидского залива, тобогганом и фуникулерами Гиндукуша. Удивительно ли, что, истосковавшись по тайнам и красотам этих сказочных островов, населенных призраками легендарного прошлого и освященных стопами мудрецов Запада, я и направился сюда? Подумайте об острове, где мы сейчас находимся, об этом последнем приюте человека на востоке Атлантики, об этой Ирландии, которую древние барды называли изумрудом в серебряной оправе моря! Могу ли я, отпрыск прославленной британской нации, забыть, что, когда империя переместилась на Восток и объявила издавна угнетаемым ею, но вечно непокорным мятежникам-ирландцам: «Мы наконец предоставляем вас себе, и да пойдет вам это на благо», ирландцы, как один, ответили историческим кличем: «Черта с два!» — и переселились в Индию, Персию, Корею, Марокко, Тунис и Триполи, в страны, где все еще остро стоял национальный вопрос. В этих странах они неизменно становились отважнейшими борцами за национальную независимость, и весь мир был оглашен рассказами об их жертвах и муках. Но какой поэт сумел бы достойно воспеть конец, увенчавший их борьбу? Не прошло и двухсот лет, как права наций получили столь широкое и полное признание, что на земле не осталось страны, где имели бы место национальная рознь и национальное движение. Подумайте, в какое положение попали ирландцы, нация, которая, не находя в прошлом применения своим политическим способностям, сохранила только одну из них — талант националистической агитации и которая привлекала к себе самые горячие симпатии всего мира лишь благодаря своим страданиям! Те самые народы, которым они помогли освободиться, бойкотировали их теперь, как невыносимо надоедливых смутьянов. Там, где прежде их боготворили как олицетворение живого ума и пылкого сердца, теперь бежали от них, как от чумы. Чтобы вернуть себе былой престиж, ирландцы потребовали передачи им Иерусалима, ссылаясь на то, что они — одно из рассеянных колен израильских. Но при их появлении евреи покинули город и вновь расселились по всей Европе. И вот тогда эти фанатичные ирландцы, ни один из которых в глаза не видел своей родины, получили от некоего английского