Назад к Мафусаилу

него пристальней, через лупу, или рассмотреть каплю его крови под микроскопом, или вырезать его органы и произвести их химический анализ?

Пожилой джентльмен. Безусловно, ничего. Исследование такого рода лишь усугубило бы отвращение, внушаемое мне этим человеком, и укрепило бы меня в решении ни при каких обстоятельствах не знаться с ним.

Зу. Но ведь таким образом вы познакомились бы с ним гораздо ближе.

Пожилой джентльмен. Я никогда не опущусь до близкого знакомства с подобным субъектом. Я дважды посетил летние спортивные состязания на Южном полюсе, а этот человек смеет утверждать, что он побывал на Северном, хотя это вообще вряд ли возможно, поскольку Северный полюс находится посреди моря. Он хвастается, будто повесил на него свою шляпу.

Зу (со смехом). Он просто знает, что путешественники занимательны лишь тогда, когда врут. Но, может быть, посмотрев на этого человека через микроскоп, вы усмотрите в нем кое-что хорошее.

Пожилой джентльмен. Я не желаю усматривать в нем хорошее. Кроме того, сударыня, ваши слова дают мне смелость признаться в одной своей мысли, настолько передовой и дерзкой, что я до сих пор не отваживался высказать ее из боязни сесть в тюрьму, а то и угодить на костер за кощунство.

Зу. Ого! Что же это за мысль?

Пожилой джентльмен (опасливо оглянувшись по сторонам). Я отвергаю микроскопы. И всегда отвергал.

Зу. И вы считаете такую мысль передовой? Ох, Папочка, да это же чистейший обскурантизм!

Пожилой джентльмен. Называйте это, как вам угодно, сударыня, но я утверждаю, что людям, не знающим, на что они смотрят, опасно показывать слишком много. Я нахожу, что человек, пребывающий в здравом уме до тех пор, пока он смотрит на все своими глазами, может впасть в буйное помешательство, начав разглядывать мир через телескоп и микроскоп. Даже когда мы рассказываем сказки о великанах и карликах, великанам не следует быть чересчур огромными, а карликам — чересчур маленькими и злыми. До изобретения микроскопа наши сказки вызывали у детей лишь приятную дрожь и нисколько не страшили взрослых. Но жрецы микроскопа до смерти запугали и себя и всех нас, увидев под ним невидимые прежде чудовища — жалкие, безобидные, крошечные создания, мгновенно гибнущие на солнечном свету и сами являющиеся жертвами тех недугов, которые якобы вызываются ими. Что бы ни говорили ученые, до микроскопа наше воображение оставалось добрым, а часто и смелым, поскольку имело дело с вещами, о которых мы кое-что знали. Но воображение, вооруженное микроскопом и имеющее дело со страшным зрелищем — миллионами уродливых тварей, природа которых нам неизвестна, такое воображение поневоле выродилось в жестокую, ужасную, навязчивую манию. Слыхали ли вы, сударыня, что в двадцать первом веке так называемой христианской эры произошло повсеместное избиение ученых, а лаборатории их были снесены и приборы уничтожены?

Зу. Да, слыхала. У недолговечных все жестоко — и прогресс, и возврат к прошлому. Но когда наука воскресла, ее сумели поставить на надлежащее место. Люди поняли, что простые собиратели анатомических и химических фактов разбираются в ней не больше, чем собиратель гашеных марок в мировой литературе или торговле. Террористу от науки, который боялся коснуться ложки или бокала, не вымыв их предварительно бактерицидным раствором, больше не давали ни пенсий, ни титулов, ни чудовищной власти над телом ближнего; его просто отправляли в сумасшедший дом и держали там до полного выздоровления. Но все это седая старина. Продление жизни до трехсот лет обеспечило человечеству способных руководителей и положило конец детским затеям.

Пожилой джентльмен (раздраженно). Вы, кажется, склонны объяснять любой успех цивилизации вашей необычной долговечностью. Разве вам не известно, что вопрос о ней был впервые поставлен людьми, не дожившими даже до моих лет?

Зу. Да, кое-кто из них делал туманные намеки на этот счет. У одного древнего писателя, чье имя дошло до нас в разных формах — Шекспир, Шеридан, Шелли, Шодди, — есть примечательная фраза о том, как жутко потрясает естество мечта, недостижимая для наших душ^{209}. Но много ли от этого проку?

Пожилой джентльмен. Как бы то ни было, сударыня, вы уже в сознательном возрасте; поэтому осмелюсь напомнить, что, сколько бы ни жили ваши вторичные и третичные, вы-то сами моложе меня.

Зу. Да, Папочка, но соблюдать осторожность, чувствовать ответственность и во всем искать истину обязывают нас не годы, уже прожитые нами, а те, которые еще предстоит прожить. А вот вам истина безразлична. Ваша плоть — как трава: вы распускаетесь быстрей, чем цветок, и вянете уже во втором детстве. На ваш век довольно и лжи; на мой — ее мало. Знай я, что умру через двадцать лет, мне бы не стоило учиться. Я заботилась бы об одном — как получить при жизни свою маленькую долю радостей.

Пожилой джентльмен. Вы заблуждаетесь, девушка. При всей нашей недолговечности, мы — я имею в виду лучших из нас — видим в цивилизации и просвещении, искусстве и науке неугасимый факел, который передается от одного поколения к другому, разгораясь все более ярким и горделивым пламенем. Каждая эпоха, как бы кратка она ни была, привносит новый кирпич в обширное и вечно растущее здание, новую страницу в священную книгу, новую главу в Библию, новую Библию в литературу. Пусть мы ничтожные насекомые, но мы, как коралловые полипы, воздвигаем острова, зародыш будущих континентов, и, как пчелы, заготовляем пищу для грядущих поколений. Индивид преходящ, род бессмертен. Сегодня желудь, через тысячу лет дуб. Я закладываю свой камень в постройку и умираю, но приходят другие, делают то же самое, и вот уже высится гора. Я…

Веселый смех Зу прерывает его рассуждения.

(Обиженно.) Не скажете ли, чем это я так вас развеселил?

Зу. Ох, Папочка, Папочка, до чего ж вы смешны с вашими факелами и пламенем, кирпичами и зданием, страницами, книгами и главами, коралловыми полипами и пчелами, желудями, камнями и горами!

Пожилой джентльмен. Но это же метафоры, сударыня. Просто метафоры.

Зу. Образы, образы, образы! ^{210} Я говорила не о них, а о людях.

Пожилой джентльмен. А я иллюстрировал — и, надеюсь, не так уж неудачно — величественное движение прогресса. Я показал вам, что, хотя мы, люди Востока, и недолговечны, человечество растет из поколения в поколение, из эпохи в эпоху — от дикости к цивилизации, от цивилизации к совершенству.

Зу. Понятно. Отец вырастает до шести футов; сын наследует его рост и вытягивается до двенадцати; внук, унаследовав двенадцатифутовый рост, увеличивается до восемнадцати, и так далее. Через тысячу лет все вы оказываетесь ростом в несколько миль. Согласно такому расчету рост ваших предков Билджа и Блуберда, которых вы именуете исполинами, не превышал четверти дюйма.

Пожилой джентльмен. Я здесь не для того, чтобы играть словами и состязаться в парадоксах с девочкой, искажающей самые славные в истории имена. Я говорю серьезно. Серьезно рассматриваю важную проблему. Я вовсе не утверждал, что у человека ростом в шесть футов будет двенадцатифутовый сын.

Зу. Значит, вы не это хотели сказать?

Пожилой джентльмен. Конечно нет.

Зу. Тогда вы вообще ничего не сказали. А теперь слушайте меня, маленькое эфемерное существо. Я отлично поняла, что вы разумели под факелом, передаваемым от поколения к поколению. Но всякий раз, когда он переходит из рук в руки, пламя гаснет до последней искры, и человек, принявший этот светильник, может разжечь его лишь своим собственным огнем. Вы не выше ростом, чем Билдж и Блуберд, и вы не умнее их. Какова бы ни была их мудрость, она угасла вместе с ними,