Если Вы, Луи, слушали передачи „Свободной Германии“, то уже знаете, конечно, что Штризе заманил директора Кропачека в Австрию, там он был схвачен гестапо и отвезён в Германию. Несчастного старика истязали до тех пор, пока он не согласился подписать документ, удостоверяющий якобы добровольную продажу всего, что он имел, Паулю Штризе. Ян Кропачек долго сопротивлялся тому, чтобы отдать своё добро в руки ненавистного ему молодого нациста. Но его сломили, подвергая пыткам на его глазах дорогую старую „королеву“…»
«…пишу вам все это для того, чтобы вы, если пропустили эту передачу нашего друга Гюнтера, знали правду о Марте, наслаждающейся богатством своего умершего от пыток отца!»
…Марта очнулась от боли в затылке. Она лежала на полу мансарды.
В отворённое окно тянуло холодом. Откуда-то издали доносился такой шум, как если бы ветер шуршал в листве густого леса.
Марта с трудом поднялась на ноги. Её охватило странное, никогда раньше не испытанное состояние: рядом с нею лежала на полу, поднималась, устало подходила к окошку другая, посторонняя ей женщина, а сама она глядела на неё со стороны, с необыкновенным проникновением угадывая её мысли и чувства. Она видела, как эта чужая ей и вовсе не похожая на Марту, бледная и дрожащая женщина подошла к окошку, постояла перед ним, как будто прислушиваясь к странному шуму, но осталась безразличной и к нему. Отошла на середину комнаты и провела рукою по лицу, силясь что-то понять. Взгляд её упал на лежащий на полу листок письма. Она подняла его и сунула в стол. Потом быстро приблизилась к портрету улыбающейся девушки и долго-долго смотрела на него.
Она глядела на портрет, и из глаз её катились слезы, и бессильно упавшие руки были вытянуты вдоль тела. Но в глазах её не было ни печали, ни какого-либо иного выражения, — они были пусты, точно она была уже мертва.
Марта отвернулась от портрета и пошла прочь из мансарды.
Когда она проходила мимо привратницы, та посмотрела на неё и, не сразу решившись, спросила:
— Не станете ждать?
Марта, не останавливаясь, молча покачала головой.
— Вы вернётесь? — спросила привратница.
— Нет…
— Они будут знать, где вас искать?
До её слуха донеслось едва слышное:
— Да…
Женщина протянула руку, желая дотронуться до рукава Марты, но только сказала:
— Лучше вернитесь…
Марта приостановилась было, закрыла глаза, но тут же зашагала дальше, все так же медленно и неверно, навстречу таинственному шуму, колыхавшемуся над городом, как стон колеблемого бурею леса…
30
Свидание происходило на немецкой стороне, в городе Либерец, который вот уже полгода как носил немецкое название Рейхенберг. Встреча была назначена в том самом «Золотом льве», где в прошлый раз, как ему говорили гестаповцы, было подготовлено покушение. Генерал Шверер должен был признаться себе, что не без страха вторично входил в эту гостиницу. Он удивлялся тому, что служба охраны выбрала её же для такого важного и такого секретного дела, как переговоры с руководителем обороны и премьер- министром Чехословакии генералом Сыровы. Все должно было быть организовано так, чтобы этот одноглазый генерал продолжал оставаться народным героем чехов до того времени, когда он не будет больше нужен немецкому командованию, то-есть когда немецкие войска займут всю Чехословакию, чехословацкая армия будет разоружена и её арсеналы взяты под немецкий караул. До тех пор чехи не должны были подозревать, что их одноглазый герой когда бы то ни было разговаривал с немцами…
Шверер ревниво перебивал Пруста всякий раз, когда тот пытался что-либо уточнить или сделать замечание. Он чувствовал искреннюю благодарность к Гауссу, который почти не принимал участия в разговоре, несмотря на то, что был главою этой секреткой делегации немецкого командования.
Никаких протоколов не велось; адъютантам было запрещено делать записи. Немцы считали, что на этот раз могут на слово верить предателю чешского народа. В случае нарушения им условий, продиктованных на этом совещании, по которым Сыровы должен был передать немцам чешскую армию, как спелёнутого младенца, немецкие части перейдут к боевым действиям и, как несколько раз настойчиво повторял Шверер:
— Превратят вашу Прагу в кучу камней, не оставят в живых ни одного чеха, которого застигнут с оружием в руках.
— Нас не будет интересовать, стрелял он или нет, а те населённые пункты, откуда раздастся хотя бы один выстрел, будут стёрты с лица земли. Раз и навсегда! — добавил Пруст, щурясь, как обожравшийся кот, и плотоядно раздувая усы.
Гаусс сидел несколько в стороне и, как обычно, когда мог держаться свободно, слегка покачивал носком лакированного сапога. Изредка он поднимал глаза на толстое лицо Сыровы и так пристально смотрел на повязку, закрывавшую его левый глаз, словно надеялся увидеть сквозь её чёрный шёлк мысли, копошившиеся в широком черепе предателя. Но мясистые, обрюзгшие черты чеха не выдавали его дум. Гаусс не мог даже понять, какое впечатление произвело на Сыровы сообщение, полученное в самый разгар переговоров о том, что немецкие войска уже заняли города Моравска-Острава и Витковице.
— Мы были вынуждены занять Витковице, чтобы туда не вошли поляки, — заметил Гаусс. — Разведка донесла, что они сделала бы это сегодня.
Сыровы даже не обернулся. Можно было подумать, что ему уже совершенно безразлично, кому достанется тот или иной кусок его истерзанной страны.
Гаусс посмотрел на часы. До полуночи оставалось ровно столько времени, сколько ему было нужно, чтобы попасть в Берхтесгаден на доклад к фюреру, назначенный на 24 00. Не заботясь о том, кто и что хотел бы ещё сказать, он сбросил ногу с колена.
— Переговоры окончены!
Сыровы поднялся так же послушно, как Пруст и Шверер, словно и на нём был немецкий мундир.
Гаусс обернулся к адъютанту. Тот подал ему футляр, который Гаусс тут же раскрыл и повернул так, чтобы Сыровы был виден лежащий на бархате большой золотой крест «Германского орла».
— Во внимание к заслугам вашего превосходительства перед германским государством и его армией верховный главнокомандующий германскими вооружёнными силами, фюрер и рейхсканцлер награждает вас этим высшим знаком отличия рейха.
Сыровы протянул руку, чтобы принять футляр, но Гаусс отстранил его и сухим голосом договорил:
— Однако мы полагаем, что в интересах вашей личной безопасности этот орден должен оставаться на хранении у нас до того момента, пока не будет разоружён последний чешский солдат и тем самым вам будет обеспечена полная безопасность.
Он захлопнул футляр и вернул его адъютанту. Когда Сыровы вышел, Пруст весело проговорил:
— Прежде чем его повесят, он окажет нам ещё не одну услугу.
Тонкие губы Гаусса сложились в ироническую усмешку:
— Мне сдаётся, что чехи вздёрнут его на фонаре значительно раньше, чем он перестанет быть нам полезен.
С этими словами он оставил генералов и через четверть часа сидел уже в кабине самолёта, уносившего его в Берхтесгаден.
Ровно в полночь Гаусс входил в приёмную рейхсканцлера, но Гитлер заставил его прождать больше двух часов. Когда его, наконец, пригласили в кабинет, там уже сидели Геринг, Гесс и Риббентроп, готовые к приёму нового чехословацкого президента Гахи и министра иностранных дел Хвалковского.
Гитлер выслушал Гаусса без особенного внимания и не задал ему никаких вопросов. Только Геринг спросил:
— Вы достаточно ясно сказали Сыровы, что если хоть один чех выстрелит в наших солдат, я превращу Прагу в пыль?
— Мне кажется, генерал Сыровы понял это вполне отчётливо.
