— Это неслыханно, — в отчаянии воскликнул Гаха, — неслыханно!.. Ещё никогда в истории цивилизованного мира белые люди не предъявляли белым таких условий! Я не могу на это согласиться.
С внезапным приливом энергии он поднялся и, шатаясь, пошёл прочь от стола. Риббентроп вскочил и бросился следом за ним, крича:
— Вы пожалеете, что родились, если сейчас же не подпишете это!
Но прежде чем он догнал едва волочившего ноги чеха, тот снова упал без чувств, на этот раз растянувшись во весь рост на полу.
Пока возились с Гахой, Риббентроп убеждал сидевшего в состоянии полной растерянности Хвалковского подписать соглашение и несколько раз, обмакивая в чернильницу перо, пытался всунуть перо ему в руку, но тот в слепом ужасе отталкивал его.
Наконец Гаху снова подвели к столу и опустили в кресло. Руки его, словно плети, упали вдоль тела. Видеман поднял их и положил на стол. Глаза президента ввалились, он казался похудевшим за эти несколько минут.
— Чего от меня хотят?!. — повернулся он к Хвалковскому. — Чего они от меня хотят?!. — повторил он дрожащими губами и громко всхлипнул.
Выходя из себя, Гитлер заорал:
— Существуют только две возможности: вторжение моих войск произойдёт в терпимой обстановке, чешская армия не окажет сопротивления, гражданское население беспрекословно подчинится всем требованиям моих офицеров. И другая: битва!
Он умолк, задыхаясь.
Послышался хриплый голос Геринга:
— Моим эскадрам бомбардировщиков нужно двадцать минут, чтобы достичь Праги. Для вылета им не нужно никаких специальных приказов. Сигналом к бомбардировке будет служить известие о гибели одного немецкого солдата.
— Никто, слышите, никто, — Гитлер театрально поднял руку, — не остановит меня: ваше государство должно быть уничтожено, и я его уничтожу. От вас, господин Гаха, зависит сделать карающую руку милостивой. Если вы проявите благоразумие, я обещаю даровать чехам известную автономию в границах рейха. Если нет…
Он не договорил. В комнате воцарилось насторожённое молчание. Оно было долгим. Гитлер сидел неподвижно, вперив бессмысленно расширенные глаза в пространство. Геринг медленно потирал ладони пухлых розовых рук. Гесс, сдвинув мохнатые брови, сосредоточенно рисовал что-то в блокноте. Риббентроп в волнении вертел между пальцами зажигалку. Гаусс сидел, выпрямив спину, ни на кого не глядя; монокль плотно держался в его глазу, седая бровь была неподвижна.
Не опуская взгляда, словно он читал что-то начертанное в пространстве над головами чехов, Гитлер проговорил негромким голосом:
— Советую господам Гахе и Хвалковскому удалиться и обсудить, что нужно сделать для удовлетворения требований, которые я им поставил. Им предстоит великое решение. Я не хочу стеснять их времени. Они имеют десять минут.
— Мне необходимо посоветоваться с правительством республики, — проговорил Гаха так, будто каждое слово стоило ему огромных усилий.
Риббентроп переглянулся с Герингом, тот сделал отрицательное движение головой, и министр иностранных дел без запинки солгал:
— Это невозможно. Провод с Прагой не работает.
— В таком случае мне нужно хотя бы четыре часа, чтобы предупредить чешский народ о необходимости подчиниться без сопротивления…
Гитлер остановил его движением руки.
— Довольно! — он повёл глазами в сторону стенных часов. — Через два часа мои войска войдут в Чехию. Военная машина пущена в ход и не может быть остановлена. Моё решение остаётся неизменным во всех случаях.
Гитлер сделал движение, намереваясь подняться, но Геринг удержал его.
— Я думаю дать воздушным силам приказ бомбардировать Прагу в шесть часов утра… — сказал он и тоже сделал вид, будто смотрит на часы, — то-есть через два часа.
Гитлер знаком подозвал сидевшего несколько в стороне Мейсснера. Тот поднёс ему большой бювар с текстом составленного немцами соглашения. Гитлер поспешно, словно боясь, что кто-то ему помешает, схватил перо и поставил свою подпись; отшвырнув перо, он быстро потёр друг о дружку ладони. Потом все с такою же неудержимою поспешностью вскочил и устремился вон из комнаты.
Мейсснер торжественно, как балетный мимант, изображающий церемониймейстера, направился вдоль стола к тому его концу, где одиноко сидели чехи.
С такой же торжественностью он опустил бювар на стол перед Гахой, обмакнул перо в чернильницу и подал президенту. Тот сделал попытку взять перо, но оно выпало из его пальцев и покатилось по полу. Хвалковский поспешно взял другое и, сунув в руку президента, сжал его безжизненные пальцы.
— Положение ясно… Сопротивление бесполезно…
Гауссу с его места было хорошо видно, как дрожит рука президента, разбрызгивая чернила и с трудом выводя подпись.
Гаусс посмотрел на часы: стрелки показывали ровно четыре.
«Четыре часа утра пятнадцатого марта 1939 года, — мысленно отметил он. — Первый мост на восток возведён».
Поставив и свою подпись, Хвалковский хотел передать документ Мейсснеру, но в глазах Гахи появилось подобие мысли. Он слабым движением удержал руку министра.
— Ещё раз… что тут… написано?
Хвалковский скороговоркой, глотая целые фразы, прочёл:
— «Фюрер и рейхсканцлер приняли чехословацкого президента доктора Гаху и чехословацкого министра иностранных дел Хвалковского по их желанию. Во время этой встречи было с полною откровенностью подвергнуто рассмотрению… обеими сторонами было высказано убеждение, что целью должно быть обеспечение спокойствия, порядка и мира в Центральной Европе. Чехословацкий президент заявил…»
Мейсснер протянул руку над плечом Хвалковского и без церемонии выдернул бумагу.
— Позвольте, я прочту, — сказал он грубо, — повидимому, вы потеряли голос! — И громко, напирая на каждое слово, прочёл по-немецки: — «Чехословацкий президент заявил, что с полным доверием передаёт судьбы чешского народа и страны в руки фюрера германского государства…» — Мейсснер с треском захлопнул бювар. — Остальное неважно.
Не обращая больше внимания на чехов, он подошёл к группе немцев, оживлённо болтавших на другом конце стола. Гесс удовлетворённо ухмыльнулся, но тотчас же согнал усмешку с лица и с обычным хмурым видом покинул комнату.
31
Поезд остановился, не дойдя до вокзала. Все пути, насколько хватал глаз, были забиты воинскими эшелонами. Где прикрытые брезентами, где маскировочными сетками, а где и ничем не прикрытые, громоздились на железнодорожных платформах танки, броневые автомобили, пушки и гаубицы всех калибров и назначений. Великолепная военная техника, изготовленная искусными руками чехословацких рабочих для защиты границ их родной Чехословакии, безнадёжно застряла на путях, ведущих к этим границам, — бесполезная и беспомощная, как и вся чехословацкая армия, связанная по рукам предателями.
Ярош выскочил из вагона и огляделся. Было темно. Мокрый снег слепил глаза, налипал на шинель и стекал с фуражки за воротник. Было четыре часа утра — тот самый час, когда президент Гаха вывел свою подпись под документом, который его немецкие авторы самонадеянно почитали смертным приговором Чехословакии.
Ярош думал, что увидит спящую Прагу, погруженные в темноту безлюдные улицы, а вместо того, едва он перебрался через загромождённые вагонами пути, навстречу ему стало попадаться все больше и больше народу. По лицам людей, по их усталым движениям Ярош понял, что пражцы и не ложились. Они провели на улицах всю ночь в ожидании известий от уехавшего в Германию президента. Они ещё надеялись на чудо,
