Цихауэр с увлечением работал над портретом Марты. Этот неожиданный заказ был для него не только подспорьем к заработку на заводе, но и отдыхом. Сангвина отлично передавала золотисто- коричневое освещение осеннего парка, на фоне которого девушка стояла, опершись о балюстраду веранды.
Сегодня, прежде чем взяться за работу, художник долго вглядывался в лицо Марты. Неужели он так непозволительно проглядел в её чертах выражение озабоченности, граничащей с растерянностью? Не может быть! Этой горечи в них прежде не было. Совсем иными стали и глаза.
— Вы нездоровы? — спросил он.
Она взглянула на него с испугом.
— Что вам вздумалось?
— Глаз художника — глаз врача.
Марта опустила голову.
— Это скоро пройдёт.
Она боялась взглянуть на художника: он угадает, что она лжёт. Не могла же она признаться Цихауэру, что не знает покоя от непрестанных атак Пауля! Все, что до сих пор было содержанием её жизни, он называет ошибкой, чуть ли не преступлением. Он хотел, чтобы она перестала любить тех, кого любит, верить тому, что было для неё святым, забыла родной язык! Пауль стремился разрушить светлый мир её молодости и заставить её построить что-то новое, смутное и мрачное. Скажи ей все это кто-нибудь другой, она сочла бы его сумасшедшим, но ведь это был Пауль!
В его устах истерические выкрики о мировом господстве расы господ, утверждаемом огнём и железам, звучали для неё мужественным кличем войны. Она сознательно закрывала глаза на то, что Пауль иногда откровенно проговаривался о желании захватить место её отца, делала вид, будто не слышит или не понимает этого. Когда Пауль был рядом, говорил, держал её руку, ей казалось невероятным, что она могла когда-нибудь сомневаться в его правоте.
Ярош?
При воспоминании о Яроше она терялась.
Был ли Пауль умнее Яроша? Нет. Красивей? Нет. Может быть, мужественней, сильней? Тоже нет.
И все же Пауль был Паулем, — тем, кем он был.
Шло время, влияние Пауля вытесняло все остальное из её сознания. Марта и сама не могла бы уже сказать, действительно ли такой вздор утверждение, будто Пауль призван господствовать над чехами, даже над её собственным отцом? Уж не совершила ли её мать и в самом деле ошибки, выйдя замуж за чеха, что сделала её, Марту, только наполовину немкой? Мысль о чешской крови, текущей в её жилах, начинала преследовать её, как кошмар. Чем дальше, тем менее странными и страшными становились для неё напоминания Пауля:
— Забудь о своей чешской крови!
Было даже приятно слушать, когда он иногда милостиво бросал:
— К счастью, ты всё-таки дочь немки, — значит, больше немка, чем чешка!
Ей и в самом деле начинало представляться счастьем не то, что её мать — это мать, какою она знала её и беспредельно любила с детства, а то, что пани Августа немка…
— Или вы перестанете думать о том, что у вас на душе, или мне придётся начинать новый портрет, — донёсся до неё откуда-то из бесконечной дали голос Цихауэра.
— Разве у вас не бывает дум, от которых вы не можете уйти? — спросила она.
— Но я не могу вложить в один портрет два внутренних мира!
Марта подошла к мольберту и вгляделась в своё изображение. С картона на неё глядело её беззаботное прошлое, то, чего уже не было и никогда не будет. Портрет той Марты, какой она была теперь, нужно было писать сызнова.
— Может быть, вы и правы. Лучше вернуться к началу.
Она хотела сказать это твёрдо и весело, как всегда говорит Пауль, но слова прозвучали такой тоской и жалобой на невозможность возврата к потерянному, что Цихауэр отодвинул мольберт.
Может быть, потому, что Цихауэр сумел проникнуть во внутренний мир Марты, а может быть, и потому, что после ссоры с Эльзой у неё не осталось никого, кому она могла бы сказать хоть несколько откровенных слов, она рассказала ему кое-что. Разумеется, далеко не все, но достаточно, чтобы понять происходящее с нею. О том, кто такой Штризе, он знал от рабочих завода. «Слава» тянется за людьми, подобными Штризе, как тёмный шлейф. Короче говоря, Цихауэр вместе с вацлавскими рабочими знал о нем почти всё, что было известно и рабочим далёких немецких заводов в Травемюнде.
После разговора с Мартой сеансы приняли новый характер: Цихауэр решил объяснить Марте, кто такой Штрчзе и на кого он работает.
Но так же, как в случае с Эльзой, Марта и тут подвела своего возможного спасителя. Кое-что в её словах навело Пауля на мысль об их разговорах с Цихауэром. Как бы случайно, пришёл он на один из сеансов. От него не укрылось, что художник умолк на полуслове. Некоторое время Штризе сидел молча, наблюдая за его работой. Пытаясь казаться любезным, спросил:
— Вы недавно приехали из рейха?
— Хотел поглядеть на чужие края, — небрежно ответил Цихауэр, хотя отлично понимал, что этот человек знает все обо всех, приехавших из Германии. Художника заинтересовало: не захочет ли Штризе поиграть с ним, как кошка с мышью? Но Штризе напрямик спросил:
— Вы антифашист?
Не будь Цихауэр так уверен, что Штризе заранее выяснил всё, что ему нужно, вплоть до того, что художник прибыл сюда почти прямиком из Заксенгаузена, он, вероятно, не ответил бы так, как ответил:
— Разумеется!
Штризе посмотрел ему в глаза и тоном того же любезного безразличия сказал:
— Даже коммунист?
Было очевидно, что он не ждёт возражений, и Цихауэр в тон ему ответил:
— Даже.
— Кто-то говорил мне, будто вы дрались добровольцем в интернациональной бригаде на стороне Испанской республики.
Цихауэр так же без запинки ответил:
— К сожалению…
Штризе глянул на него с удивлением:
— Значит, всё-таки сожалеете?
— О том, что меня там уже нет!
— А-а… — несколько растерянно протянул Штризе.
На следующий сеанс Марта не пришла. Вместо неё явился Штризе. Он вручил художнику конверт с сотней крон от имени директора Кропачека и тоном хозяина заявил, что сеансы закончены и портрет дописываться не будет.
Цихауэр понял, что наступил конец не только его встречам с Мартой, но и пребыванию на Вацлавских заводах. Когда он рассказал об этом происшествии Зинну, тот согласился, что увольнение художника с завода состоится не сегодня — завтра, и предложил ему принять участие в организации тайной станции «Свободная Германия». Прежде всего нужно было подыскать надёжное убежище для передатчика. Предложенную Цихауэром заброшенную сторожку лесника пришлось оставить. Местность была наводнена бандами хенлейновцев, производившими военные учения и манёвры под видом туристических походов. Посещение такою бандой одинокого домика в лесу не сулило бы ничего хорошего. Не лучше оказался и проект использовать развалины какого-то здания в окрестностях завода. В первый момент Зинну показалось заманчивым устроиться в подземелье уединённых руин, в достаточном удалении от человеческих глаз и в полной безопасности быть услышанными. Но рано или поздно кто-нибудь должен был бы обратить внимание на частое посещение друзьями заброшенных развалин.
Как часто бывает, решение пришло неожиданно.
Зинн снимал комнату у отца Яроша — механика силовой станции Вацлавских заводов, старого Яна Купки. С тех пор как его сын окончательно перебрался на завод, старика томило одиночество. Он был рад жильцу. Ян сразу увидел, что в лице Зинна имеет дело не с одним из этих крикливых молодцов, которые частенько
