невольно вспомнил о «Руди гриль-экспресс» – воспоминание, учитывая некоторые детали, весьма нежелательное.
Люблю Берлин! Не вопрос. Но поскольку любовь возрастает пропорционально расстоянию, отделяющему вас от ее предмета, в далеком Вюлишхайме она, естественно, приобретала особую искренность и глубину.
Я быстро встал и прошел сквозь стаю разволновавшихся голубей по маленькой площадке к импозантному, окаймленному кованой железной шпалерой подъезду дома номер 67. Нажал на кнопку в правом верхнем углу переговорного устройства, и оно, как всегда, чуть помедлив, зашумело в ответ; и вот в душноватой, зарешеченной кабине древнего лифта, минуя темные лестничные пролеты, я устремился наверх, к самой крыше.
– Сюрприз! – произнес (нет, пропел!) Массольт вместо приветствия, когда я вошел в его кабинет. На столе лежал факс.
Я прищурил веки. Весь рабочий этаж был застеклен. Много неба. И хотя сейчас оно было серым и пасмурным, в глазах у меня зарябило. Иногда Массольт говорил:
– Здесь, наверху, я чувствую себя Господом Богом. Никого надо мною нет.
А у меня временами мелькала мысль: «Надеюсь, это он так шутит».
Массольт поднялся, обошел стол и помахал факсом, словно веером.
Заинтригованный, я вопросительно поднял брови.
К сожалению, выяснилось, что речь совсем не о том, на что я надеялся, – я-то ждал сообщения от Хафкемайера. Я все еще не знал, что он думает о новом варианте сценария.
Массольт тоже пока пребывал в неведении, но он меня успокаивал:
– Все эти шишки такие ветреники! Вечно с ними одно и то же: или они хотят все и сразу, или приходится ждать до второго пришествия. Паниковать здесь нечего!
В факсе же, который Массольт положил теперь на стеклянный стол, речь шла совсем о другом. Об участии в ток-шоу – в качестве эксперта по Лафатеру. Тема – «Пластические операции и истинное «я». И что самое интересное, шло оно во второй половине дня!
– Вторая половина дня, черт побери! – Массольт от восторга побелел, как известь. – Да мы же вторгнемся прямиком в жизнь домохозяек! В реальность! Такой шанс больше не представится! Это вам не горстка ученых аристократов!
Вот это мне и нравилось в Массольте! Всегда стоит на твердой земле, всеми четырьмя ногами.
Тем не менее в прошлом у нас часто возникали разногласия, что вполне могло дать мне повод сменить литературного агента. В последний раз мы поцапались год назад, когда в Румынии вдруг ни с того ни с сего появилось пиратское издание моей книги «Почему опять я?», о котором Массольт якобы ничего не знал. Воспоминание об этом впоследствии не раз и служило мне подтверждением: Массольт отнюдь не принадлежит к тому типу людей, кого называют «любителями литературы». Совсем напротив – бизнесмен до мозга костей.
– Уверяю вас, такого рода выступление и вашу последнюю книгу…
Я неодобрительно взглянул на него.
– …и ваших «Кочевников», – поправился Массольт, – сделает еще популярнее. Поверьте мне на слово.
Я только одного не понимал – каким образом эта телевизионная братия вышла на меня как на «эксперта по Лафатеру»?
– Ну-у-у, – загадочно протянул Массольт, – а для чего же иначе вам нужен агент? Ах, кстати, – «Кочевники», пока не забыл.
Он вытащил еще один листок. Заявка на очередное выступление. Этот вопрос он хотел решить сразу, в моем присутствии. Иногда у него случались приливы сверхактивности. Он схватил телефонную трубку – глаза человека, готового к борьбе: узкие, тонкие щели.
Я откинулся на спинку стула.
Краткая вступительная болтовня. Затем Массольт во всех подробностях обсудил с невидимым собеседником вопрос гонорара. С особым удовольствием углублялся он в мельчайшие детали обсуждаемой темы. Я же с умилением склонил голову набок – будем точны, на правый, чтобы лучшим своим ухом, а именно левым, иметь возможность подробнее расслышать, о каких суммах в данном случае идет речь. Массольт виртуозно делал свое дело. Он не отступал ни на шаг. В ответ на предложения, поступающие от собеседника, он лишь угрюмо сопел в трубку. Это продолжалось довольно долго. Я не верил своему уху и уже начинал побаиваться, что в решающий момент все лопнет. Массольт же, продолжая беседу, лишь молча мне кивал.
И верно: в финале он, совершенно расслабившись, распластался в своем рабочем кресле и молча простер в мою сторону кулак с победоносно задранным вверх большим пальцем.
Вечером – к Эллен!
Так мы договорились по телефону, и я был этому рад, ибо мне вовсе не улыбалась мысль все берлинские выходные проторчать в своей квартире, наедине с самим собой.
Времени оставалось еще много.
Зарядил дождь. Серый и упорный, он ливмя лил из всех нависших над Берлином туч.
Заложив руки за спину и склонив голову, чтобы не намокли очки, я устремился на другую сторону улицы. Автобус же явно медлил появиться.
Я встал под козырек. И тут увидел в стекле витрины свои мокрые, плотно прилипшие к голове волосы. Салон красоты «Имидж». Я глянул на часы. Почему бы нет?
– Сухую стрижку, если можно, – сказал я, подойдя к стойке. – Немножко подровнять, и все такое.
Парикмахерша с сомнением оглядела мою башку.
– Ну что ж, тогда с мытьем, хоть я только что мыл голову, – солгал я.
Других посетителей не было. Я сел в ближайшее кресло.
Только что из салона вышел мужчина, и парикмахерши еще говорили о нем. Где-то в районе височной части головы его волосяному покрову был нанесен ступенчатый губительный надрез. Даже в среде опытных парикмахеров подобный изъян прически считается совершенно безнадежным. Бедняге нельзя было помочь. Со словами «А вот теперь мне необходима колбаса
Наконец-то и меня стали обрабатывать. Приготовления окончены – приступаем.
Одна только головомойка чего стоила! То горячо, то холодно! Шею так и шпарило! Я расслабился и закрыл глаза. Теплая струя воды, проворные руки парикмахерши, массирующие кожу головы… В таких условиях мудрено сохранить хладнокровие: я растворился в блаженстве, упиваясь своей беспомощностью перед ней, окутанный сковавшим мои движения балахоном, всем своим существом, включая кожу и волосяной покров, отдавшись ей на суд и расправу. Мне не нужно было ничего делать – только прислушиваться к усыпляющему, равномерному пощелкиванию ножниц где-то там, в небесной синеве моего сознания.
Когда парикмахерша – ее звали
Итак, она продолжила, стала вторгаться в совершенно новые регионы моей головы, пока деловитое, но все более осторожное пощелкивание не привело эти опустошения к логическому концу.
– Ну, теперь уж больше некуда, – услышал я слова парикмахерши. – Разве что наголо…
Я открыл глаза, и пока она обмахивала кисточкой и обдувала мою шею, окончательно придя в себя, обнаружил, что мужчина в зеркале напротив (да и мужчина ли? В широком балахоне тонул какой-то ребенок-переросток) восседает в кресле с экстремально короткими волосами, лишь чуть-чуть длиннее простой щетины.
Цена за пережитые только что мгновения счастья оказалась, как я теперь видел, высокой: комплекс раннего детства – уши торчком! Я об этом и думать забыл. Долгие годы на вопрос «Уши оставить?» из моих уст, как нечто само собой разумеющееся, вылетал ответ: «Да, пожалуйста».
Теперь они, красные, обнаженные, грубо вторгались в помещение салона и непреодолимой, на мой взгляд, преградой стояли между парикмахершей – да вообще любым существом женского пола! – и мною. Такое ощущение, будто стал калекой.
