Цена нелюбви

делать, так и Кевин этого не знает. Интересно, что и твои родители, и твой первенец ненавидят свободное время. Твой сын всегда в лоб атаковал эту антипатию, что, если подумать, требует определенной храбрости; он никогда не обманывал себя тем, что, просто заполняя время, он продуктивно его использует. О нет... Ты наверняка помнишь, как он часами сидел, томясь и хмурясь, и ничего не делая, а только проклиная каждую секунду каждой минуты субботнего вечера.

Твоих же родителей перспектива незанятости пугает. Им не хватает силы воли Кевина, чтобы справляться с пустотой. Твой отец вечно совершенствовал бытовые приборы, хотя каждое новое приспособление, когда он его заканчивал, обременяло его большим ненавистным свободным временем. Более того, установив новый опреснитель или садовую ирригационную систему, он понятия не имел, что же он пытался улучшить. Жесткая вода открывала счастливую перспективу регулярной, прилежной очистки слива кухонной раковины, и он с большим удовольствием поливал бы сад вручную. Разница в том, что твой отец сознательно устанавливал опреснитель без веской причины, чего Кевин никогда делать не стал бы. Бессмысленность никогда не беспокоила твоего отца. Жизнь для него — коллекция элементов и электрических импульсов, она материальна, вот почему материалы — все. Этот прозаический взгляд на жизнь его удовлетворяет... или удовлетворял. В этом и заключается контраст: Кевин тоже подозревает, что материалы — все. Ему просто плевать на материалы.

Я никогда не забуду первый после четверга визит к твоим родителям. Признаю, я откладывала сколько могла, и это было проявлением слабости. Я уверена, что мне было бы так же безумно трудно, даже если бы ты смог поехать со мной, но, конечно, необратимое нервное расстройство тебе помешало. В одиночестве, без промежуточного звена, их сына, я поняла, что мы потеряли органичную связь, и думаю, они тоже почувствовали это разъединение. Когда твоя мать открыла дверь, ее лицо стало пепельно-серым, но она пригласила меня войти с той же вежливостью, с какой пригласила бы продавца запасных частей к пылесосу.

Несправедливо называть твою мать чопорной, но она великий знаток этикета. Она любит знать, что делать сейчас и что последует за этим. Вот почему она такая поклонница изысканных трапез. Она находит покой в чередовании блюд: суп перед рыбой, и ее не страшит, как меня, отупляющий процесс приготовления пищи, ее подачи на стол и мытья посуды трижды в день, ,что может непрерывно продолжаться с утра до вечера. Не в пример мне, она не борется с условностями, как с принуждением; она смутно действует из лучших побуждений, но лишена воображения и потому благодарна правилам. Увы, не написаны правила этикета для вечернего чая с бывшей невесткой после того, как внук совершил массовое убийство.

Она усадила меня в гостиной, а не в уютном закутке - кабинете, что оказалось ошибкой; официальная строгость кресел с подголовниками лишь подчеркнула свободное падение правил. Морская синева и припыленная розовость вельветина настолько контрастировали с мертвенным подтекстом моего визита, что казались тошнотворными; это были цвета плесени. Твоя мать упорхнула на кухню. Я чуть не крикнула вслед, чтобы она не беспокоилась, потому что я действительно не смогла бы проглотить ни крошки, но поняла, что было бы жестоко лишать ее столь желанной и оправданной отсрочки. Позже я даже заставила себя съесть один из ее крендельков, хотя и почувствовала легкую тошноту.

Глэдис такая нервная, чувствительная женщина, что ее внутреннее раздражение — и я не хочу сказать, что она не может быть приветливой или доброй, — скрыть невозможно. Морщины на лбу придали ей растерянный вид; взгляд метался по сторонам еще исступленнее обычного. Я видела в ее лице — особенно когда она не подозревала, что я слежу за ней, — потерянность и представляла, как она выглядела в детстве. Она была потрясена, но слагающие это впечатление детали были так неуловимы, что, возможно, на фотографии и не проявились бы.

Когда твой отец поднялся из подвала (я слышала, как он тяжело ступает по лестнице, и боролась со страхом; несмотря на свои семьдесят пять, он оставался энергичным мужчиной, а эти шаги были слишком медленными и тяжелыми), перемены в нем вовсе не были неуловимыми. Его хлопчатобумажный комбинезон свисал глубокими складками. Я поразилась тому, как сильно можно похудеть за шесть недель. Его обветренное лицо словно лишилось плоти, нижние веки опустились, обнажив красные ободки глаз; щеки обвисли, как у ищейки. Я, инфицированная всепоглощающей уверенностью Мэри Вулфорд в том, что кто-то должен быть виноват, почувствовала себя виноватой. Ну, твой отец тоже был в этом убежден. Он не мстительный человек, но как бывший производитель электронных станков для производства инструментов (слишком идеально, что он создавал машины, которые создавали машины) с предельной серьезностью относился к корпоративной ответственности. Кевин оказался неисправным, а производителем была я.

Дребезжа рифленой чашечкой по золоченому блюдечку, я чувствовала себя неуклюжей. Я спросила твоего отца, как поживает его сад. Он смутился, словно забыл, что у него есть сад.

—Черничные кусты начинают плодоносить, — скорбно вспомнил он.

Последнее слово повисло в воздухе. Кусты, может быть, но твой отец так ничего и не выносил.

— А горошек? Вы всегда выращивали такой чудесный горошек.

Он заморгал. Часы пробили четыре раза. Он так и не рассказал про горошек, и в нашем молчании появилась ужасная незащищенность. Мы только подчеркнули, что прежде, задавая этот вопрос, я никогда не проявляла искреннего интереса, а он так же безразлично мне отвечал.

Я потупилась. Я извинилась за то, что не приехала раньше. Они даже не попытались сказать, что все в порядке, что они понимают. Они вообще не издали никаких звуков, поэтому я продолжала болтать.

Я сказала, что хотела пойти на все похороны, как будто меня там ждали. Твоих родителей не удивило несоответствие; мы говорили о четверге с того момента, как твоя мать открыла дверь. Я сказала, что не хотела показаться бесчувственной и звонила родителям заранее. Двое просто повесили трубку. Остальные умоляли меня не приходить. Мэри Вулфорд сказала, что мое присутствие будет неприличным.

Потом я рассказала им о Телме Корбитт — ты помнишь ее сына Денни, долговязого рыжеволосого мальчика, из которого мог получиться актер-трагик. Телма была так любезна со мной, что я смутилась. Я осмелилась сказать твоей матери, что трагедия, похоже, выявляет в людях самые неожиданные качества. Некоторые (я думала о Мэри) словно запечатываются в вакуумную упаковку и потеют в своем личном аду, а у других появляется совершенно противоположная проблема. Как будто катастрофа окунула их в кислоту и содрала наружный слой кожи, когда-то защищавший их от камней и стрел чужих, страшных судеб. Для таких простая прогулка по улице в кильватере неблагоприятной ауры каждого незнакомца становится агонией, болезненным путешествием через недавний развод этого мужчины или последнюю стадию рака горла той женщины. Они тоже в аду, но это общий ад, это огромное, бескрайнее, плещущееся море токсических отходов. Сомневаюсь, что я изложила все это столь затейливо, но я сказала, что Телма Корбитт принадлежит к тем женщинам, чьи личные страдания становятся проводником для других людей. И конечно, я не стала потчевать твоих родителей полным изложением того телефонного разговора, но он словно нахлынул на меня: Телма сразу же восхитилась «смелостью», наверняка понадобившейся мне, чтобы поднять телефонную трубку, и пригласила на похороны Денни, но только если это для меня не слишком болезненно. Я сказала Телме, что это, вероятно, поможет мне выразить мое горе по поводу кончины ее сына, и впервые я поняла, что говорю соответствующие слова не просто для проформы. Ни с того ни с сего Телма объяснила, что Денни они назвали в честь сети ресторанов, где у нее с мужем было первое свидание. Я чуть не остановила ее, поскольку мне казалось, что спокойнее знать как можно меньше о ее мальчике, но она явно верила, что нам обеим станет легче, если я узнаю, кого убил мой сын. Она сообщила, что Денни репетировал весеннюю школьную постановку пьесы Вуди Аллена «Не пейте воду», и она помогала ему учить роль. «Он заставлял нас смеяться до упаду», — сказала она. Я сказала, что видела его в пьесе «Трамвай «Желание» в прошлом году, и (я немного покривила душой) он играл потрясающе. Казалось, что она обрадовалась; ее мальчик не был для меня просто именем в газете или орудием пытки. Затем она предположила, что мне тяжелее, чем любому из них. Я возразила. Я сказала, что это несправедливо, что у меня, по крайней мере, остался сын, а ее следующие слова потрясли меня до глубины души. «Вы так думаете? Вы действительно так думаете?» Я не ответила, но поблагодарила ее за доброту, и мы обе утонули в таком водовороте взаимной благодарности — почти безликой благодарности к миру, где не все так ужасно, — что обе разрыдались.