Во время ужина Линда с нескрываемым удовольствием заметила, что Сизек держался на расстоянии; австралиец дважды улыбнулся в ее сторону, и эта секретность связывала их, делала не просто знакомыми. Во время нескончаемого ужина (у Линды, не привыкшей сидеть на полу, скрестив ноги, заболели колени) был момент, когда она мечтательно подумала: будь она готова к непродолжительному роману, его можно было бы завести с этим ковбойского вида австралийцем. Но ее никогда не привлекали легкие романы (так мало душевных вложений, несмотря на моментальное вознаграждение, а важны именно они, разве не так?). Затем она подумала над словом «готова», обдумывая его значение: действительно ли она не была готова? И если нет, то кто или что ее связывало? Память о Винсенте? Ее история с Томасом? Она сама, как единственная, кто распоряжается ее телом?
На обратном пути автобус несколько раз останавливался, и у отеля вышли только она и пожилой канадский биограф. Ей стало слегка неловко из-за ассоциации с пожилым возрастом; возможно, она вышла из автобуса несколько более небрежно и развязно, чем это было необходимо.
Томас сидел в кресле лицом ко входу, когда она проходила через вращающуюся дверь. Он встал, и какую-то секунду они смотрели друг на друга, испытывая неловкость, — секунду, в течение которой можно было просто обняться. Но уже нельзя было — момент оказался упущен. Позади них дверь непрерывно вращалась, пропуская пары, одетые для субботнего вечера.
— Знаю, мое предложение в высшей степени неуместно, — проговорил Томас, — но не хотела бы ты выпить?
— Да, — просто сказала она. — Очень бы хотела.
Красное дерево без единого пятнышка сияло. Линда обратила внимание на сложенные в высокие стопки белые скатерти на полке. Бармен был профессионалом, его плавные, как у танцора, движения были отточены долгой практикой. Он приготовил искристый мартини, выглядевший как красивый пакет, который не хотелось портить открыванием. У нее мелькнула мысль по старой привычке заказать себе виски, но она знала, что желудок уже не воспримет крепкого напитка, сейчас ей трудно было поверить, что много лет назад она глотала виски, как апельсиновый сок. (Все это представало теперь в другом свете…) Сидевшие у стойки бара мужчины оценивающе посмотрели на нее, когда она вошла вместе с Томасом; но потом она засомневалась, были ли их взгляды вообще направлены на нее: быть может, их внимание привлек Томас?
— Ты подстригся, — заметила она, разглядывая его.
Томас потер короткую седую щетину: он еще не успел привыкнуть к новой прическе — к новому ощущению.
— Это круто, — оценила она. — Даже в школе ты не носил «ежик».
— Я думал, так я тебе больше понравлюсь.
— Ты хочешь мне больше понравиться? — Она осмелилась немного пококетничать.
— Да, собственно говоря.
Они подняли бокалы.
— Не хочешь поговорить о сыне?
— Чуть позже, — ответила она. — Мне нужна минута. Молчания.
Томас, который понимал потребность в минутах молчания, сидел рядом на высоком табурете. Они обменялись взглядами в зеркале над стойкой бара.
— Думаю, через столько лет твоя тетка должна бы простить тебя, — сказал Томас. — Не этому ли учит католическая церковь? Прощению?
— Она ходит на мессу. Не знаю, прощает ли она.
Тетка проводила свои дни в тесной и темной комнате, которую члены семьи всегда называли берлогой, сидя на диване, обтянутом грубой клетчатой тканью. Два окна были закрыты кружевными занавесками; в центре комнаты стоял телевизор. На кленовом столе рядом с диваном лежала сумка с вязаньем и католическим требником. Линда была благодарна тетке за ежедневные походы на мессу: по крайней мере, та могла выйти из дома и пройтись.
— Мне это не безразлично, потому что мне хочется подойти к ней и спросить о тебе, — промолвил Томас.
Линда промолчала.
— Ну, а как там Майкл, Томми, Эйлин и все остальные? — спросил Томас, которому было отказано в информации о ней самой. Он подцепил орех из маленькой чаши. Томас знал ее двоюродных братьев и сестер в основном по именам, к которым только прилагались лица, хотя он играл в хоккей с Майклом и любил Джека. Но как вместить шесть запутанных жизней, шесть разных жизней, полных горя, успеха, стыда, в шесть предложений? Она подумала с минуту и начала загибать пальцы.
— Майкл живет в Маршфилде с женщиной, у которой двое сыновей. У них были трудные времена — в смысле финансов. Томми, который не учился в колледже, в семнадцать лет купил акции «Сиско»[14], и теперь у него миллионы. Он так и не женился. Эйлин, вероятно, самая счастливая из всех. Ее муж — юрист в Андовере. («Именно поэтому она счастлива?» — вскользь заметил Томас.) Мы с Винсентом раньше довольно часто встречались с ней и ее семьей, — продолжала Линда. — У нее трое детей, все уже закончили школу. Пэтти — банкир в Нью-Йорке. Так и не женился, что раздражает тетку. Эрин в Калифорнии. У нее были проблемы с наркотиками. Она даже провела какое-то время в тюрьме. — Линда остановилась, глядя, как на лице Томаса отражается потрясение; он знал Эрин симпатичной девочкой в розовом платьице. — Думаю, ты не слышал о Джеке, — спокойно проговорила она.
Томас повернул голову и посмотрел на нее — теперь он всегда был готов к самому худшему. Или, возможно, он услышал в ее голосе заминку.
— Он умер… — Линда остановилась, неожиданно почувствовав подступающие слезы. — От лейкемии, когда ему было сорок. Тетка так и не оправилась после этого. Он был ее ребенком. — Линда взяла салфетку на тот случай, если та вдруг понадобится. — Подумать только, самому младшему из нас было суждено уйти первым. У Джека остались жена и двое детей, близнецов.
Томас покачал головой.
— Я учил Джека кататься на коньках, — сказал он, не веря в услышанное.
— Помню. — Она моргнула, вспомнив другое. — Это была ужасная смерть. Я иногда радуюсь, что Винсент умер вот так. Так быстро. Может быть, он и не понял, что с ним случилось. — Линда замолчала, вспоминая молитвы Томаса о Билли. Она вытерла нос и выпрямилась. — Ну вот, теперь ты все знаешь.
Томас медленно кивнул.
— Каковы шансы, что шестеро детей доживут до старости? — спросила она у себя вслух. — Наверное, не очень большие.
— Их больше, чем было раньше.
— Я ужинала с группой, — перевела она разговор на другое. — А ты ел?
— Нет. Я не голоден.
— Что ты сделал сегодня на этой твоей дискуссии? Все только о ней и говорят.
Томас прикрыл рукой глаза.
— Я проиграл.
— Что случилось?
— Какая-то женщина из числа зрителей начала меня осуждать, за то что я попытался исследовать некоторые моменты жизни Билли… — Он остановился. — В общем, я считаю, это нормально. Но потом Роберт Сизек, который был вместе со мной в дискуссионной группе, согласился с этой женщиной и заявил об этом, а я уже дрожал от мысли, что какой-то романист, какой-то хренов романист, говорит такое дерьмо. Ну, и… — Он замолчал.
Воротник Томаса был расстегнут, галстук ослаблен. Рубашка пузырилась над ремнем, который опустился ниже, чем обычно.
— Кажется, ты доволен собой, — отметила она.
— Скучная была дискуссия.
Она рассмеялась.
— Сегодня я купил одну из твоих книжек и перечитал некоторые куски, сидя в кресле у парикмахера, — сказал он. — Я даже дважды прочел отрывок на обложке.
