вчера вечером. Регина выкрикивала ему эти слова, когда металась по комнате.
— Я всегда… — начал Томас. Но закончить фразу не смог.
Раздался сильный удар грома — будто шут хлопнул в ладоши на королевском представлении («А теперь внимание!»), — и начался дождь, внезапный потоп, который в одно мгновение распустил тысячу — нет, сто тысяч — узлов напряжения. Дождь был теплый, почти горячий. Зонтик кафе свернулся и никак не защищал их. Линда плакала, не стыдясь слез. Томас положил письма на стол, подвинув их ей под руку.
Он заставил себя уйти, думая на ходу: это худшее, что он узнает за свою жизнь; ничто и никогда не причинит ему снова столько боли.
Часть третья
Семнадцать
Она стоит на краю пирса на октябрьском холоде. Светит луна — высокая и такая яркая, что можно читать книгу. Парни молча столпились за ней, не веря в то, как им повезло. Один из них говорит: «Не надо», но она знает, что он хочет этого, что не может с собой ничего поделать. Вода подергивается рябью в конусе света, и ей на мгновение кажется, будто кто-то плывет до самого горизонта. Она ступает на край и в следующую секунду уже летит над водой в безупречном прыжке.
Океан смыкается над головой, вода — как шелк вдоль тела. Эту фразу она потом подарит парню, который сказал: «Не надо». Соленая вода у нее в ноздрях и глазах. Она отплывает от пирса, прежде чем подняться на поверхность, наслаждаясь прозрачной чистотой воды, хотя знает, что на дне могут быть старые туфли, разбитые бутылки, использованные шины, колышущееся нижнее белье.
Через мгновение ей придется вынырнуть и она услышит, будто издалека, гиканье и восторженные крики ребят, которые будут звать ее. Но пока есть только чистота и темнота — идеальное сочетание.
Ее отправляют на долгие годы. Слово «шлюха», брошенное через комнату, ударяет, как камень. Тетя, вернувшаяся слишком рано, визжит на девочку и мужчину, который удирает, как таракан. Тетя приближается, руки ее машут, как цепы, вся она — воплощение ярости и праведности. Кричит: «Проститутка!» Потом снова: «Шлюха!» Потом: «Неблагодарная!» Потом: «Сука!» Слова звенят в воздухе, как звуки колокола.
Место, куда ее отправляют, красивое и суровое. Дом стоит над океаном. Постоянный прибой — монотонный то ли шепот, то ли рокот — утешает. Дом, словно изрытый пещерами, заполнен другими девочками, которых тоже называли «проститутками» и «шлюхами». Они живут в маленьких спальнях и ходят в католическую школу для девочек. Но центром их жизни является прачечная. В подвале дома сотня бадей и стиральных машин, и, когда девочки не заняты другими делами — не находятся в школе, занимаются, спят, едят, или, в редких случаях, не смотрят телевизор, — они стирают. Девочки, как и она, с разгоряченными лицами и с руками, покрасневшими от воды и отбеливателя, стирают белье людей богатых и не очень: льняные простыни и длинные скатерти, плотные хлопчатобумажные рубашки и платья с поясом, детские пижамы и грязные пеленки. Это настолько проникает в сознание, что Линда может рассказать историю любой семьи, которая сдает в стирку свое белье. Мужские и мальчишеские комбинезоны и вельветовые рубашки свидетельствуют о семье без женщины. Простыни, запачканные после родов, говорят сами за себя. Мужские трусы с затвердевшими промежностями наводят на мысли о тайных удовольствиях, а женские трусы с кровью не сообщают юным прачкам ничего такого, чего бы они еще не знали. Если семья внезапно прекращает присылать детские пижамы, это говорит о трагедии, о которой нужно молчать.
Руки девочек всегда будут красными, потому что нанесенный им ущерб слишком велик и от него не избавиться с помощью мазей. Руки на долгие годы останутся потрескавшимися, постоянно повторяют монахини, как напоминание об их участи — как будто это было запланировано. Эти руки многие годы будут знаком позора.
«Хорошая погода для сушки». Фраза — как трубный зов. Сырое белье, которое в подвале никогда полностью не высыхает, развешивают на веревках, закрепляя деревянными прищепками, оно заворачивается на ветру и пахнет солнцем, когда его заносят внутрь в плетеных корзинах.
Возвращаясь после занятий, огибая угол дома, Линда видит выстиранное белье на веревке: целые акры белых и цветных фигур, движущихся на ветру. От этого захватывает дух — от вида всего этого белья. Это похоже на поля хрустящих цветов, на странный, зачаровывающий посев. Окровавленные простыни чисты, тяготы труда забыты, пятна всей этой похоти смыты. Рубашки наполняются воздухом и движутся, так что она может поверить, будто в них кто-то есть. Комбинезоны выбрасывают сильные ноги, ночные сорочки соблазнительно шевелятся в воздухе. Рубашки раздуваются, хлопают и словно живут собственной жизнью, не обращая внимания ни на своих владельцев, ни на девочек.
Дом называется «Магдалина», как и все заведения подобного рода, куда отправляют оступившихся девочек за грехи — совершенные и воображаемые. Разница, похоже, очень маленькая: родители хотят, чтобы они были здесь, и платят за это. Страховые деньги, которые нигде больше использовать нельзя, отсылаются банком для оплаты счетов Линды Фэллон.
Иногда монахини называют свой дом школой-интернатом для молодых католичек. Но это никого не может обмануть.
Порой одна из девочек убегает, и кто может сказать, куда она делась? Другие девочки рожают, и детей у них забирают. Изредка семья, чье белье неоднократно стирала и доставляла какая-то девочка, просит ее жить у них.
С Линдой ничего такого не происходит.
У нее и желания нет убегать. Она не видит в этом смысла. В школе тяжело, но ей нравится вид белья на веревке.
Она научилась рассчитывать на шум белья, прибой, главный выходи на монахиню, которая ее поддерживает.
Поначалу от тети приходят письма. Грубые послания со сводками новостей, просто короткие записки о том, что не произошло ничего серьезного. Однако за месяц до того, как Линде исполняется семнадцать, в дом для оступившихся девочек приходит письмо другого рода. Линда Фэллон должна вернуться домой. Она протестует, говорит монахиням, что у нее нет дома, что там она будет чужим человеком, что ей осталось меньше года до окончания католической школы для девочек. Сестры безучастно смотрят на нее.
Ты должна ехать, говорят они, сверяясь со своей бухгалтерией. Деньги закончились.
О матери у Линды сохранились только смутные воспоминания, а об отце — вообще никаких. У матери, она в этом уверена, были длинные темные волосы, уложенные волнами. Когда мать смеялась, то прикрывала рот рукой. Она носила облегающие шерстяные платья, драгоценные камни на шее или была женщиной в шубе, держащей за руку маленькую девочку, когда они гуляли по улице. У нее изящные коричневые туфли-лодочки и очень маленькие ступни.
На фотографиях отец высокий и, несмотря на кривые зубы, чем-то похожий на кинозвезду. Скажем, на Лесли Говарда[55]. На фотографиях отец всегда в мягкой фетровой шляпе и улыбается.
