– Дай ему поджопник, живее будет! – разорялся офицер.
В отделении милиции составили протокол, и вскоре «родственников» повезли в суд. Дежурная судья – неопрятная, грузная дама, – упрятав колечко сивых волос под косынку, тут же самолично отстукала приговор на ветхой пишущей машинке. Оле (с Анечкой), а также двум другим «родственникам» – штраф по сорок рублей. Осе и двум особо горластым молодым людям впаяли по десять суток ареста – за нарушение общественного порядка. Суд окончательный и обжалованию не подлежит. Что?! Объявите голодовку? Голодайте на здоровье! Все! Увести осужденных!
Оля металась по квартире. Куда их отправили, в какую тюрьму? Надо все выяснить, отнести передачу, теплые вещи… В те времена ни одна связь так быстро в Ленинграде не работала, как «почта отказников». Срочно созванный совет «родственников» вывел Олю на Никиту Сергеевича Демина, альтруиста, человека «со связями», которые он наладил за многолетний опыт общения как с правозащитниками, так и с властями. Демин хлопотал за осужденных. Бескорыстно, на свой страх и риск. Он контролировал Фонд помощи, основанный на пожертвованиях – отечественных и зарубежных… Созвонившись с Деминым, Оля вскоре узнала, что Ося с товарищами сидит в тюрьме на улице Каляева, что им необходимо доставить теплые вещи, мыло, полотенце – «суточникам» это все не положено, – а с едой можно повременить – они объявили голодовку, все сожрут охранники…
– Как сядут евреи, так сразу скандалы и голодовки, – ворчал сонный офицер, принимая от Оли баул с вещами для троих «суточников». – Наш брат сидит тихо, ест что дают. Как сядет еврей – скандал и голодовка. Ничего, долго не проголодуют – себе дороже…
Ночью в новостях зарубежных «радиоголосов» Оля, замирая, слушала сообщения о демонстрации «отказников» в Ленинграде. Своя фамилия казалась ей чужой, не имеющей к ней отношения… Тотчас затрещал телефон. Олю поздравляли, словно они с Осей получили разрешение на выезд. Были и другие звонки – из Франции, Англии, Бельгии, Америки. Оказывается, мир такой маленький. Интересовались началом активных протестов в Ленинграде. Особенно в связи с предстоящим митингом в Александровском сквере, на котором Оля должна выступать как руководитель движения «Бедные родственники» и рассказать об аресте…
На митинге в Александровском сквере, не обращая внимания на ораву милиционеров и стукачей, Оля познакомилась с вице-консулом США господином Гудричем и сотрудниками консульства Англии и Франции… Оле казалось, что она падает в пропасть. Упоение опасностью – удивительное свойство человеческой психики. Оля шла вперед, точно заговоренная. Она знала, что сейчас нельзя делать паузу. Следующий намеченный митинг у завода «Позитрон», где работал ее брат, должен быть проведен «по графику», объявленному журналистам. Ведь брат и сестра Оли шли в одной упряжке с родителями… Оля была уверена, что ее арестуют. Насчет Анечки она не беспокоилась – новые ее друзья позаботятся о ребенке, а там, глядишь, выйдет из тюрьмы Ося…
Так и случилось. Демонстрация у завода «Позитрон» с плакатом «Сергей Сердюк, гибель сестры – не путь к карьере» окончилась арестом трех человек основной группы. На этот раз Олю с товарищами в суд не везли – судья сам приехал в милицию. Арестанты могли гордиться таким вниманием. Оля совершенно «обнаглела» – затребовала для себя и товарищей адвоката.
Судья отпустил подсудимых, дав им три дня на поиск адвокатов. Что, кстати, оказалось делом не простым. Большинство адвокатов от дела открещивались, не хотели ввязываться в политику, боялись. Бывалый «отказник» Зелеченок посоветовал обратиться к известному адвокату Юрию Шмидту. Тот согласился, но попросил несколько дней для ознакомления с делом…
Ося вернулся из тюрьмы через… одиннадцать суток. Пересидел! Судья, та баба в косынке, перепутала даты начала и конца заточения… Ося вернулся обросший, худой, глазастый. Тюремщики его отвезли в безлюдное, бестранспортное место. «Думал, что везут на расстрел», – всерьез сказал Ося. Высадили в поле и уехали… «Слава богу, – всплакнула Оля. – Меня, наверное, тоже посадят. Хорошо, что ты вернулся – присмотришь за Анечкой». – «Только не вздумай голодать, – вздохнул Ося. – Толку мало… Впрочем, может, обойдется, у тебя хороший адвокат». – «Не обойдется, – ответила Оля. – Я не хочу оправдательного приговора. Нужен нормальный, гласный судебный процесс. При журналистах. Если меня и ребят оправдают – наше дело уйдет в песок. Я адвоката просила – не надо защищать. Его задача – противопоставить наше дело аморальной незаконной государственной политике. Отсижу десять суток, ничего страшного». – «Десять суток! – усмехнулся Ося. – Поверь, это тяжелое испытание. Человек, осужденный на длительный срок, не чувствует того, что сваливается на голову «декадника». Когда власть старается обеспечить тебя по полной программе. Шанс попасть в психушку после десяти суток гораздо выше, чем после длительного срока, – статистика…»
Оле присудили пятнадцать суток. Такой срок за нарушение общественного порядка выносят крайне редко. Основание – вторая судимость, главный организатор, вовлечение малолетней в свое преступление…
Адвокат обескураженно пожал плечами – он старался соблюсти наказ своей клиентки… но не ради такого приговора! Оля одобряюще кивнула – все идет как надо. Вон, иностранные журналисты долбят перьями блокноты…
В центре Северной столицы России есть короткая улочка, названная в честь человека, бросившего бомбу в московского генерал-губернатора.
В шестом доме по улице Каляева, во втором дворе, размещается хмурое заведение: внутренняя тюрьма МВД – место, где томился Ося и куда доставили Олю. На первом этаже, отрезанные от мира холодными стенами, разместились две просторные клети-накопители со ржавыми надписями «Мужчины» и «Женщины». Из-за толстых прутьев решетки доносился забористый мат…
После накопителя Олю повели на второй этаж, в камеру. Две сокамерницы с одинаковыми синими физиономиями с удивлением оглядели светловолосую фею, неизвестно как очутившуюся в этом смрадном мусорном баке, в камере с расколотым черным унитазом, на котором сидела еще одна заключенная. Мужчина-охранник, что привел Олю, не внес никакого изменения в ландшафт. Указал Оле ее нары и объявил, что на сегодня ей пайка не положена – она не поставлена на довольствие. Оля молчала. Вид камеры и ее обитателей подавил Олю. Заключенная, сидевшая на унитазе, лениво сползла со своего трона и, белея ягодицами в сизом мареве камеры, дернула веревку бачка, подождала и проговорила беззлобно: «Во, бля, опять слив не работает», затем натянула штаны и добавила: «Хорошо еще срать нечем…»
Оля, подавляя тошноту, сказала, глядя в сонные гляделки охранника, что она вообще отказывается от пайки, объявляет голодовку и требует бумагу, чтобы письменно об этом заявить. Охранник пожал плечами и вышел…
Честно говоря, Оля о голодовке не помышляла, помнила наказ Оси, но вид камеры, а главное, уверенность в том, что отсюда ни до какого начальства не докричишься, в какой-то момент подсказали ей выход…
Вскоре Олю увели в кабинет начальника тюрьмы: объявление голодовки, тем более «политической заключенной», за делом которой следят зарубежные журналисты, – факт малоприятный. Начальник
