Нью-Йорка по численности, так что подобных заведений здесь немерено. Шашлык мне не хотелось, а вот кутаб – тяжелый, влажный, с золотистой поджаристой оборочкой – я бы съел…
Шашлычная пустовала. Четыре столика, покрытые цветной клеенкой, выглядели сиротливо, не спасали даже букетики хилых цветов, засунутых то ли в стакан, то ли в банку. Ну точно как в Баку времен моей молодости. Сейчас наверняка появится хозяин – усатый азербайджанец в замызганном переднике… Но появилась женщина, причем – армянка. Это я сразу усек – сказывался давний опыт общения с восточными людьми. Женщина была среднего роста, скрюченная, со впалыми щеками на изможденном лице и длинноватым, каким-то усталым носом. Она подошла к моему столику, оперлась о клеенку сжатым кулачком и молча уставилась на меня черными круглыми глазами.
– Ха-ес? – спросил я: мол, «армянка»?
– Ха, – ответила официантка без особого расположения – да, мол, армянка – и перешла на русский: – Что будешь кушать? Чанахи, шашлык, люля-кебаб? Или хаш? Есть свежий хаш.
– Какой хаш, женщина, – в тон ответил я. – Два часа ночи.
– Как раз время для хаша, – упрямо проговорила официантка.
В чем-то она была права. В Баку отведать хаш – густой бульон из бараньих костей – любители съезжались чуть ли не в шесть утра. После чего сил хватало на весь день…
– Кутабы есть? – спросил я. – Свежие?
– Как для брата сделаем, – ответила официантка. – Два доллара три штуки. Порция.
– Порцию кутабов, – распорядился я. – И больше ничего.
– Ладно, ладно, – ответила официантка и ушла так же тихо, как и появилась.
«Молодец, хозяин, – подумал я. – Держит бакинский духан в центре Лос-Анджелеса. Наверняка сюда тянутся те, кто привык в той, давней жизни к подобной обстановке…» И оказался прав, официантка подтвердила: «Раньше, когда здесь все было как у всех, посетители заглядывали нечасто, и Кямал – так звали хозяина – все переменил. Накрыл столы клеенкой, стулья заменил табуретами, повесил на стену палас, в туалете поставил кувшин-афтофу,[5] а на дверях намалевал краской «УБОРНЫЙ»… Выбросил американскую музыкальную установку – посадил зурначей. Теперь приезжают люди из Вест-Голливуда, из Беверли-Хиллз приезжают. Отовсюду, где живут наши… Только на повара посмотреть приезжают – он раньше работал в Баку, в гостинице «Интурист». Лучше него никто в Калифорнии шашлык не делает. А ты что заказал? Ах кутабы… счас принесу…»
И принесла. Тонкие, почти прозрачные, с золотистыми хрустящими фестончиками по краям, присыпанные сумахом – измельченным сушеным гранатом… О блаженство! Какие тут могут быть «ножи- вилки»? Я приподнял влажное, но крепкое тельце кутаба, чуть надорвал и впился зубами. Глаза сами прикрылись в предвкушении наслаждения, но… что-то было не то, не тот вкус, не тот…
– Конечно, – сказала официантка. – В Америке разве есть настоящая баранина? У ихнего барана мясо сладкое, химией кормят барана… Ты откуда приехал сам?
– Из Петербурга.
– А грин-карта уже есть?
– Я в гостях.
– А… Молодец, так и надо. – Официантка придвинула табурет и села. – Ты какой нации? Еврей, да? Так я и знала. Но ничего, у вашей нации тоже бывают хорошие люди.
Я согласно кивнул, продолжая уплетать кутаб. Тетка явно маялась от скуки… Вскоре я узнал, что она приехала из Кировакана, родственники уговорили. Сказали, что армян здесь больше, чем в Армении. Что в Армении все равно ничего хорошего не будет. Уговорили сына. А что ей делать без сына в Кировакане? Муж давно умер. Так давно, что она думает – он никогда и не жил…
Я кивнул, достойно оценив юмор, и продолжил расправу с кутабом. Минуты две официантка молчала, разглаживая морщины клеенки.
– А… Разве здесь продукты? – вновь заговорила она. – Даже соль здесь другая, клянусь мами. Ты пробовал здесь соль?
– Нет, – признался я не без удивления.
– Другая. Здесь совсем-совсем соленая, у нас не такая. А молоко? Разве у них молоко? Совсем не киснет. Настоящее молоко должно киснуть, да? А у них – нет. Одна химия белого цвета. Го д будет стоять, не прокиснет… У тебя внуки есть? – И, не дождавшись ответа, продолжила: – У меня два внука. По-русски не разговаривают, по-армянски не разговаривают. Только по-английски.
– А ты? – Войдя во вкус, я с вожделением приглядывался ко второму кутабу. – По-английски разговариваешь?
– Не-а. Жду.
– Чего ждешь? – озадаченно переспросил я. – Что американцы начнут разговаривать по-армянски?
– Не-а, – серьезно ответила она. – Жду, когда вернусь в Кировакан, домой.
– Тебе здесь плохо? – участливо поинтересовался я.
– Почему плохо? Хозяин – хороший человек, хотя азербайджанец. Комната есть. Я с сыном живу, с его женой, с внуками. Почему плохо? Только дома лучше. Пускай здесь молодые живут, я хочу умереть в Кировакане…
– Куда спешишь, женщина? «Умереть»! Тебе сколько лет? – Мне все больше нравился разговор. Даже появился акцент, у меня всегда появляется восточный акцент, когда встречаю кавказских людей, эдакая невольная ностальгическая нотка.
– Много лет, – вздохнула официантка. – Шестьдесят три будет в мае. А тебе? – И, выслушав, сказала после паузы: – Ты выглядишь лучше. Мой отец уже умер в твоем возрасте… Вай мэ, что я говорю! – закусила она губу и посмотрела на меня, как на покойника.
