Барбара, обитатели которой доводили до слез жалостливых моих российских сограждан, озабоченных судьбой героев телевизионного сериала куда больше, чем своей собственной. А возможно, моих сограждан утешало то, что «богатые тоже плачут», – как-никак равенство, все же есть на земле справедливость…
Надо, пожалуй, вдохнуть воздух Санта-Барбары, раз уж попал сюда. И я покинул отдыхающий вагон… Асфальт платформы был теплым и упругим, а грудь наполнилась прохладным океанским воздухом. Возможно, впрочем, воздух стекал с покрытых снегом вершин Кордильер… Девчушка лет пяти шустро семенила ножками, обутыми в розовые ботиночки, то и дело приседая и с любопытством заглядывая под вагон. Следом вышагивала молодая мама, хрумкая вафельным мороженым и приглядывая за дитятей. Я прошел мимо, ритуально улыбнувшись, и… замер в изумлении.
Много что удивляло меня на этой чужбине, но увиденное, а главное, услышанное меня поразило. В стороне, у металлической ограды, кучковалась группа людей. С первого взгляда я принял их за мексиканцев или индейцев – женщины в широких пестрых юбках, с платками на плечах, с россыпью золотых безделушек на шее и руках, и дети – босоногие, неумытые. В их быстрой, крикливой беседе проскальзывали… русские слова. Ба, да это цыгане! Настоящие цыгане, что табунами шастают по Невскому проспекту, ловя за подол простаков и обещая предсказать все повороты, что готовит им судьба…
На волне своего удивления я непроизвольно выпалил: «Чавелы?! Далековато вас закинуло!» Женщины едва пометили меня взглядом, не прерывая колготни, – им не в диковину встреча с россиянином на этой земле. Я смущенно переминался, чувствуя неловкость. Выручила меня пожилая цыганка, которая, отмахнувшись от подруг, шагнула ко мне со словами:
– Что, красивый, есть лишний доллар?
Я пожал плечами: деньги остались в вагоне – и слава богу, был у меня опыт общения с их сестрой, научен.
– В Ленинграде жил? Или в Москве? – участливо продолжила цыганка. – Вид у тебя больно мятый.
– В Ленинграде. А вы откуда? – встречно спросил я.
– Тоже из Ленинграда. В один с тобой ОВИР ходили. – Она смотрела на меня боком, словно большая пестрая птица.
– Неужели и здесь гадаете? – озадаченно спросил я. – И вас понимают?
– На английском и гадаем. Так лопочем, от местных не отличишь. – Женщина лукаво улыбнулась. – Где живешь, красивый, в Лос-Анджелесе? Нет? В гостях?!. Ну как там в России люди поживают? Хорошо? Ври больше! Будто мы не знаем, как там живут. Если уж цыгане поднялись всем табором, сюда подались – худо будет России, мы как крысы на корабле, слышал такую примету? – Она бросила взгляд поверх моего плеча. – Беги в вагон, а то останешься в нашем таборе, как Алеко, – помнишь, у Пушкина?
– Прощай, Земфира! – Я поспешил к вагону. Проводница, стоя у схода, терпеливо дожидалась меня и молодую мамашу, что пасла девчушку в розовых ботиночках. Мамаша никак не могла сообразить, куда деть недоеденное мороженое. Наконец пихнула его в карман куртки, подхватила малышку и шагнула к ступеньке схода… «Хорошо, что она не в штате Кентукки, – подумал я, поднимаясь следом за мамашей. – В Кентукки ее бы прижучили за мороженое в кармане…» Вообще некоторые законы штатов можно рассказывать, как анекдоты. Так, в Техасе запрещается разрисовывать чужих коров. А в том же Лос-Анджелесе, если муж поучает свою жену кожаным ремнем, превышающим в ширину два дюйма, то должен взять у жены письменное разрешение. А в штате Вашингтон жене законом запрещено во время танца делать более трех шагов назад. А в штате Вермонт женщины не имеют права пользоваться вставными зубными протезами без письменного согласия мужа. А в Канзасе нельзя ловить рыбу голыми руками. В Мичигане мужу принадлежат волосы жены – попробуй подстригись без разрешения. В том же Техасе нельзя ругаться рядом с трупом. В Айдахо запрещено дарить коробку конфет весом менее двадцати килограммов.
Если тринадцатое число месяца выпадает на пятницу, то все черные кошки в штате Индиана обязаны носить предупреждающий колокольчик. Но самый любопытный закон – причем федеральный – гласит о том, что запрещается по почте пересылать… дома! Такой закон ввели многоумные конгрессмены после того, как какой-то тип умудрился послать почтой, как бандероль, через весь штат Юта многотонное кирпичное здание, что нарушило нормальную работу тамошних почтарей… Каждый такой закон рождался на основании прецедента, что, кстати, является законотворческой практикой многих стран. Скажем, какой-нибудь много понимающий о себе янки, живущий в Индиане, в пятницу, тринадцатого числа, вышел ночью на улицу, наступил в темноте на черную кошку, упал, расквасил свой англо-сакский нос и стал требовать компенсацию у мэрии – случай вносят в законодательство, и баста!
Поезд двинулся, протягивая через экран вагонного окна асфальтовую платформу Санта-Барбары, ее двухэтажный вокзал с мавританскими порталами меж белых колонн, ограду, у которой по-прежнему толковали цыганки… Позже, когда я рассказывал знакомым об этой встрече, оказывалось, что она стала неожиданностью только для меня. В Америку действительно понаехало много цыган из бывшего Союза. Цыгане жили таборами со своей властью – бароном. Иногда женщины находили работу на сельскохозяйственных ранчо, но, в основном, гадали и водили за нос простаков. Мужчины перепродавали золотишко ювелирам, а главное – организовали свой «кар-сервис», стали таксистами. Их так и называли: «джипси-такси» – цыганское такси… Визиты цыган в пиццерии или кафе воспринимались тут как природное бедствие – цыгане вели себя, как в таборе: ели руками, плевали на пол, выбрасывали остатки пищи собакам, которые их всегда сопровождали, вызывая изумление даже у негров и пуэрториканцев, а этих ребят трудно чем-то удивить…
Эмиграция – не только физическое перемещение в пространстве, эмиграция – иное состояние души. Тяжесть эмиграции заключается в ломке душевного состояния. Но если душа привыкла к перемене мест, к постоянной кочевой жизни, то эмиграция – чистая условность. Цыгане принимают эмиграцию просто как дальний переход табора. И языковый барьер для них – не препятствие. Они как дети: язык приходит к ним с воздухом страны. Лишенные комплексов, цыгане не придают языку значения. Довольствуясь минимумом, они доводят язык до состояния какого-то образного понимания, нарушая все законы фразообразования. Язык для них не «башня», перед которой робеют эмигранты, язык для них – составляющая их мироощущения. Тем более в Америке и, особенно, в Нью-Йорке, где английский язык, под натиском эмигрантов со всего мира, нередко принимает сленговые формы. Если озвучить цифру «20» не по правилам английской морфологии и фонетики, трудноватой для многих иностранцев, а, скажем, как певучее «твони», а вместо непроизносимой для них цифры «30» сказать «твори», то жить в эмиграции становится уютнее. Конечно, «сие есть нонсенс», языковое трюкачество, но, тем не менее, язык, как форма общения, штука живая и подвержена всяким простудам. И может быть, существующий «американский» язык – не что иное, как английский, простуженный на эмигрантских сквозняках…
Девчушка в розовых ботиночках ходила по проходу вагона, пытливо разглядывая пассажиров. Розовый бант в белокурых тонюсеньких волосиках вызывал умиление. В кармане плаща я нащупал конфету, что положила мне в дорогу сестрица Мери, и, дождавшись, когда девчушка, кокетливо склонив головку, заглянула в пространство моего ряда, протянул ей гостинец, на обертке которого отдыхали знаменитые шишкинские медведи. Конфета была из «русского» магазина. Приняв подарок, девчушка убежала к маме, потом вернулась и протянула мне пакетик с жевательной резинкой. Проворно взобравшись на пустующее
