— Посмотрю, что с кофе.
Филипп встал.
…В кухне Новер снимал с огня кофейник.
— Кофе готов. Она еще здесь?
— Почему вас это так беспокоит?! Это моя сослуживица.
— Вы посмотрите на себя. У вас лицо… Будто у вас приступ гипертонии.
Филипп потрогал щеки.
— Когда к вам приходила та девушка, Кира, миленькая такая… я был спокоен. Я знал, что эта песня не про вас, мой мальчик. А сейчас?! Она тоже не про вас, эта женщина, которая сидит в моем кресле. Она так и сидит с ногами?
— Вы что, Феликс Орестович? Вы меня ревнуете, что ли?
— У меня не было своих детей, Филипп. И вас я считал своим мальчиком. Эта женщина… — Новер смешался. — Ну идите, идите. Неудобно.
Филипп огляделся. Он искал тряпку, чтобы взять кофейник.
— Погодите. Вам нужно умыть лицо. Освежиться… Вот так. Теперь идите.
Феликс Орестович выключил на кухне свет.
Тряпка быстро нагревалась. Филипп поставил кофейник на первую попавшуюся книгу. Нина подняла голову и улыбнулась.
— Обожглись? Между прочим, вы смотрели фильм «Дети Памира»?
Филипп кивнул и с любопытством глянул на Нину. Она бросила журнал на колени.
— Как-то я позвонила по ноль пять. На меня зашикали: разве есть такой фильм? Представляете?!
Филипп взял из серванта две керамические чашки. Желтую и коричневую. Отодвинул чертежи и поставил чашки на стол.
— Я его видел. Удивительный фильм. Он меня задел. С первых кадров. Я даже не понял, в чем причина… Вы помните картину Пикассо «Женщина с мандолиной» в Эрмитаже? Когда я ее увидел, мне показалось, что я слышу музыку. Да, да. Не мог понять, отчего это произошло. Но я слышал тихую музыку. Приглядевшись, я увидел, что лицо женщины — угловатое, со странно срезанным лбом — похоже на мандолину. Лицо на картине выражало то, чего не могла выразить мандолина, — музыку.
Филипп налил кофе в желтую чашку.
— Я был в кино со своей знакомой. Она учится в консерватории. Когда фильм кончился, она сказала: «Забавно». И все.
Нина придвинула Филиппу коричневую чашку.
— Каждый чувствует по-своему…
— Не в этом дело, — Филипп стал наполнять коричневую чашку. — Меня всегда бесит притворство. Не чувствуешь, в чем соль. Признаться честно…
Кофе пролилось рядом с чашкой.
— Осторожней! — вскрикнула Нина.
Филипп поставил кофейник прямо на стол.
— Возьми того же Пикассо. Сколько у нас о нем городили! И сторонники его, и противники. Это тоже от притворства. Неприлично, видите ли, не иметь своего суждения. Некультурно. А пороть чушь культурно?!
— Убедил, убедил. Давай пить кофе.
Филипп придвинул кресло вместе с Ниной к столу.
— Мы, кажется, перешли на «ты»?
— Да. И не рассчитали еще ни одного узла, — проговорила Нина, отстраняя ладонью волосы, упавшие на лоб.
Она наклонилась к чашке. Глубокий вырез платья чуть отошел от груди и приоткрыл, нетронутую загаром кожу. «Напрасно я не поехал на пляж. Показать бы ей, как надо плавать. Чистым кролем. Отработанным дыханием. Сдались мне эти расчеты!»
Нина отодвинула чашку, взяла карандаш и принялась зачищать грифель. Филипп молча отобрал у Нины карандаш и бритвочку. У нее теплые, сухие пальцы. Нина удивленно посмотрела на Филиппа…
Грифель становился тонким, как острие иглы. Филипп надавил карандашом, кончик обломился и отскочил. Нина заморгала ресницами.
— Где у вас зеркало?!
Филипп растерялся. Как неловко! И зеркало, единственное в комнате, — на дверце шкафа…
Нина продолжала моргать. Глаз слезился.
— Дайте я посмотрю.
У Филиппа был виноватый голос. Он чуть раздвинул подрагивающие веки и сильно дунул.
— Кажется, удачно. — Нина слегка дотронулась до ресниц.
— Надо еще раз посмотреть, — произнес Филипп и взял ее за плечи. Соринки не было видно.
— Что вы там высматриваете?
Какие у нее мягкие, теплые плечи! Филипп делал вид, что рассматривает глаз. Со стороны это было глупо. Но кто их видел со стороны? И неужели это так уж и глупо?! Филипп ничего не мог с собой поделать. Руки не подчинялись ему. Филипп наклонился и прижался лицом к загорелой шее. Не губами, а щекой и подбородком. Неуклюже и неумело.
Нина отшвырнула его руки и отпрянула.
— Болваны… Какие вы все болваны!
Филипп улыбнулся. Растерянно и жалко. На столе лежали Левкины конспекты. На толстом справочнике стояла коричневая чашка с остатком кофе.
В коридоре зазвонил телефон. Филипп вышел, взял трубку и узнал голос Левки. Помолчав, ответил на его настойчивое и немного пьяное «алло».
— Ты прости, старик, — говорил Левка в трубку, — Ты был прав. Мои тетрадки выброси к чертям… Ты куда пропал?
Филипп не ответил.
— Кемаришь, что ли? Стоя, как слон. — Левка был настроен миролюбиво. — Кстати, что ты сделал с моей дамой? Она тебе помогла?
— Она ушла.
— В такой дождь?! — Левка удивился. — Непреклонная особа. Скала! А как…
Филипп повесил трубку и прошел на кухню. За окном в темноте шумел дождь. И сильный. Филипп постоял, привел себя в порядок и вернулся в комнату.
Нина сидела за раскрытыми чертежами и справочником.
— Звонил Левка. Сообщил, что идет дождь. Как вы будете возвращаться?!
— Дождь скоро кончится. Садись и начинай работать. Я скалываю с чертежей размеры, а ты подставляй в формулу и выписывай результаты. Итак, между изотопом и козырьком тридцать четыре миллиметра…
Филипп взял логарифмическую линейку и передвинул движок.
— Изотоп — поток: сорок два.
Бумага заполнялась цифрами.
Иногда они касались друг друга плечами. Филипп в такие минуты сидел неподвижно. Это его волновало. Нина ничего не замечала; если ее тяготила поза, она просто поднимала голову.
…Из комнаты Ковальских послышались приглушенные удары.
— Два часа? — удивилась Нина. Отбросила измеритель и подошла к окну. — Погаси свет.
Филипп повернул выключатель.
— Какой дождь… В дождь мне всегда грустно. Особенно ночью. Я вспоминаю, что мне скоро тридцать и у меня маленькая дочь…
Филипп молчал. Потом зажег свет.
— К черту! — сказала Нина. — Завтра досчитаем… Что у тебя в той комнате?
— Кровать.
— Чудесно. Постели мне здесь, на тахте, или там. Мне все равно. Я совсем ошалела от этих
