академии. Зато потом будет так же просто, как играть на барабане. Когда я выберусь из этой больницы, я специально дам урок, как пользоваться моей системой.
— Я с двойным нетерпением буду ждать вашего выздоровления, — примирительно произнес Греков.
— Хотите сказать, научи мальчика работать — и катись на все четыре стороны?
— Нет. — Греков улыбнулся. — Я хочу сказать: работайте столько, насколько вас хватит, но не забудьте и о своей смене.
— О! Это ответ. Между прочим, главный учитель — это самостоятельность и личная ответственность. Пока ее нет, человек всегда будет мальчиком. У меня есть пример из жизни. В Херсоне жила одна семья…
— Браиловские?
— При чем здесь Браиловские? И откуда вы знаете Браиловских? — удивился Гмыря, но, вспомнив беседу в арбитраже, успокоился. — Другая семья. Суховейко, кажется. Они жили от нас через балку. Портные. И у них рождались девочки. Какое-то несчастье. Что ни год — новая девочка. Это ж надо! Наконец соседи обратили внимание и сказали этому Суховейко: сколько же можно? Ты представляешь всю ответственность, какую берешь на себя за подобный факт? Кто будет девочек защищать от хулиганов? Кто будет продолжать фамилию? Суховейко крепко задумался. Действительно, ответственность. И что вы думаете? У него родился мальчик. Потом еще мальчик. Словом, четыре девочки и три мальчика. Вот что значит ответственность, а вы говорите! — Гмыря умолк. Он давно так много не разговаривал и устал.
— Ваш Херсон — веселый город, — сказал Греков.
— Или!
Гмыря прикрыл глаза. Отдышавшись, он поправил рубашку, натянув ее на голое плечо. В расправленных складках казенной рубашки появился большой прямоугольный штамп. «Словно клеймо на плече, — подумал Греков, поглядывая на часы. — Еще минут пять посижу, и надо уходить».
— А кого вы направите в Польшу? — Гмыря приоткрыл глаза. — Эти приборы капризны, как единственный ребенок. Очень они чувствительны к изменению температуры. Поэтому я стараюсь передать их заказчикам прямо на заводе. Так кого вы направите в Польшу?
— Посоветуюсь с начальником цеха, — уклончиво ответил Греков.
— Я думаю, лучше направить Алехина.
— Почему именно Алехина?
— Хорошие руки. Солидный, представительный мужчина.
— Не знаю, — перебил Греков. — Ну я пойду, Василий Сергеевич. — Он встал, неловко толкнув колченогий табурет, который с грохотом упал. Греков поднял его, смущенно оглядываясь. В палате никого не было — он и не заметил, как исчезли оба шахматиста.
То ли привлеченная шумом, то ли по делу в палату вошла нянечка. Вглядевшись в посетителя, она расплылась в улыбке и сообщила, что Александра Ивановна сейчас обходит отделение и скоро освободится. Греков кивнул. Он был доволен, что проник сюда незамеченным, но, оказывается, Шурочка еще в больнице. Теперь не отвертеться — придется зайти к ней, иначе обидам не будет конца.
— Жена у меня тут работает, — пояснил он Гмыре.
Однако Гмыря, казалось, не слышал. Он смотрел на Грекова туманными глазами и молчал.
— Говорю, жена работает здесь врачом, — громче повторил Греков.
— Да, да. Я понял, — торопливо ответил Гмыря. — Посидите, куда вам спешить?
— Нет, мне пора, Василий Сергеевич. И к жене надо подняться. — Греков вздохнул.
Нянечка покинула палату.
«Пошла доносить о моем визите», — подумал Греков, присаживаясь.
— Я вот еще о чем, Геннадий Захарович, — заговорил Гмыря. — Передайте Лепину, что зла на него не держу. Он прав. Во многом прав. Ведь никто не выступил, а он выступил. Потому что люди за копейку держатся, головы поднять не хотят… Я, конечно, мог бы оправдаться, но не хочу. Лежу тут, газеты почитываю. Другой раз послушаю, о чем больные меж собой разговаривают. На первом плане разговоры о хворобах, о раках всяких, чтоб им пусто было. Но как только кому станет полегче — тут же о работе разговор затевают. Стало быть, припекло.
Греков с любопытством слушал, терпеливо пережидая многочисленные паузы, астматичное покашливание.
— Тут парнишка лежал, слесарь. Надоело, говорит, скучно работать. Двести в месяц выгоняю, а уехал бы от тоски, да везде вроде так же. Измучился хлопец. Я ему рассказал о львовском заводе. Побывал я там как-то. Дворец, а не завод. Автоматика. Счетные устройства чуть ли не у каждого станка. Словом, заинтересовал парня. Прислал он мне недавно письмо, благодарит за то, что я его с места сдвинул. Что сердцу самый вред? Покой! Казалось бы, наоборот — не надо напрягаться, стучи себе помаленьку. Так нет же, именно при покое сердце начинает барахлить. Движение ему надо. Так и нашей конторе импульс нужен… — Гмыря протянул руку, истончавшую за время болезни, и тронул Грекова за колено. — У меня в кабинете, в столе, коричневая тетрадка. Там всякие мысли записаны о службе сбыта. Скажу, не хвастая, мысли эти появились задолго до того, как в газетах подняли эту тему. Полистайте ее. Может, что и пригодится.
— Любопытно, — проговорил Греков. — Вы думали о серьезных вещах, а сами помалкивали. Чтобы спокойнее было?
— А что делать? Такова жизнь. Один, как говорится, в поле не воин… Я расскажу случай. У нас в Херсоне жила почтенная дама… — Гмыря свесил руку с кровати и прикрыл веки. — Нет. Не расскажу. Сил нет. Устал…
В коридоре прогуливались больные. В холле мерцал сиреневый экран телевизора. Греков вышел на лестницу. Женское отделение разместилось этажом выше.
Сквозь полуоткрытую дверь ординаторской Греков увидел сидящую у письменного стола жену. Полная, в белом халате, она что-то писала, наверное, заполняла истории болезней. Когда-то в молодости Греков называл ее «Пимен Гиппократский». Шурочка восприняла прозвище без энтузиазма. Шли годы, и Греков забыл о прозвище. А вот сейчас вдруг вспомнил.
Шурочка поднялась, подошла к двери и с силой захлопнула ее, так и не заметив мужа. С потолка сорвался лепесток известки. Греков осторожно спустился на несколько ступенек, затем торопливо заспешил вниз.
Дом он нашел сразу — рядом с гастрономом. В памяти всплыло и расположение подъезда, в углу, за какими-то ящиками. А вот этажа и номера квартиры Греков не помнил. Пришлось просмотреть список жильцов, вывешенный у подъезда.
Под кнопкой звонка был прикреплен лист бумаги, на котором значилось: «Звонок не фурычит. Стучите сильнее, можно ногами. Хозяин».
Греков постучал согнутым пальцем. Никакого эффекта. Греков повернулся спиной и пяткой поддал в дверь. Щелкнул замок, и на пороге возник Лепин в тренировочных трикотажных штанах и свитере. Он изумленно оглядел гостя, близоруко щурясь, потом, видимо оправившись от неожиданности, произнес:
— Заходите, коль пришли. — Лепин посторонился, пропуская Грекова в прихожую. — А вообще-то, надо предупреждать. Я человек молодой, холостяк, сами понимаете. — Лепин принял пальто главного инженера и повесил на прибитый к стене олений рог.
— Ладно, не ворчите, — поддержал Греков шутливый тон хозяина квартиры. — Когда мы в последний раз играли тут в преферанс?
— Года три назад, Геннадий Захарович. Такие вещи надо помнить. Я тогда выиграл три рубля шестьдесят две копейки. Прошу вас. — Лепин указал рукой на дверь в комнату.
— По-моему, с тех пор здесь не убиралось? — сказал Греков, оглядывая помещение.
— Что вы! Ровно три раза. Под Новый год приберу в четвертый раз и, вероятно, в последний. Съезжаю. В порядке обмена жилплощадью. Будет у меня коммунальная светелка.
Греков искоса взглянул на Лепина. Нет, кажется, не пьян, а просто зол.
— Я не пьян. — Лепин отгадал его мысли. — Хотя у меня и есть для этого повод.
— Проходил мимо, дай, думаю, загляну к своему сотруднику. Сегодня у меня вечер визитов. Был у
