был. Пока твоим алкашам метлу не доверили. Вообще у вас руки из жопы растут, поэтому все приличные люди и бегут из страны, как зайцы.
Евсею казалось, что опустевший аквариум вновь заполняется водой – взбученной, не очень чистой, с запахом тины, но водой. И сквозь толщу воды доносились взаимные попреки и вопли уборщиц. Татарка Римма корила беременную, что та понятия не имеет, кто ей пузо надул – Федя из охраны или заика-таксист. Да еще в ее годы, когда не о детях надо думать, а о внуках – стыд и срам. В свою очередь, беременная уличала Римму в том, что та присваивает забытые вещи, а не сдает куда надо, попросту – ворует, как все татары. Перебранка уборщиц сопровождалась ритмичным вжиком метелок по линолеуму пола, подобно звуку щербатой патефонной пластинки.
Когда собирали багаж тещи, на антресолях обнаружился патефон и груда пластинок фабрики «Апрель». Евсей водрузил патефон на подоконник, поставил пластинку с итальянскими песнями Михаила Александровича. Певец женским голосом исполнял «Вернись в Сорренто», повторяя фразу «я все прощу, я все прощу, я все прощу». И уставшая, с покрасневшими глазами от бессонницы, Татьяна Саввишна, подталкивала иголку мембраны и выводила певца из затруднительного положения. Было пять утра. Оставалось сложить последний баул. Огромный брезентовый баул походил на зеленый дирижабль с металлической змейкой вдоль брюха. Татьяна Саввишна отбирала вещи, а Евсей их укладывал, он приехал к теще по ее просьбе. «В твоем положении, Сейка, нельзя жить одному, в пятьдесят семь лет, пропадешь и сопьешься, – наставляла сердобольная Татьяна Саввишна бывшего зятя. – Ты знаешь: я тебе как мать. Мне лучше нож в сердце, чем ваш с Наташкой разрыв. Но раз так сложилось, ничего не поделаешь. Ты должен найти себе женщину. И знаешь, о ком я думаю? Помнишь Зою, подружку Наташи? Потом они раздружились. Из-за тебя. Зоя была в тебя влюблена, а Наталья ревновала. Ты разыщи ее, Сейка. Мало ли. Она вроде так и не устроила свою жизнь. У Зои характер получше Наташкиного, та вся в своего отца, пусть земля ему будет пухом, ходок был в молодые годы». Разговор этот представлялся лишь ниткой в перепутанном клубке событий последних нескольких месяцев: развод с Натальей, хождения в ОВИР, бесчисленные справки, заявления, ходатайства, доверенности, разрешения. Списки на авиабилеты с ежедневной перекличкой. Очередь на обмен денег, поначалу в гостинице «Ленинград», потом на Гороховой улице. Спасибо Левке Моженову, тот жил в соседнем доме с обменным пунктом и вызвался ходить отмечаться. А сложности с неприватизированной квартирой Татьяны Саввишны? Квартиру надо было сдать, а комиссия требовала провести косметический ремонт, иначе справку не выдавали. А сколько денег ушло на взятки! Благо деньги были. Удачно продали дачу Майдрыгиных. Покупатель попался какой-то великодушный бандюган, чем-то обязанный покойному Сергею Алексеевичу в прошлой советской жизни. Денег отвалил кучу, да что это за деньги при пустых магазинах, только на взятки и сгодились.
– И чего сидеть-то? Ждешь – не вернутся ли свои?! Не вернутся! – голос уборщицы ворвался в сумбур воспоминаний Евсея. – Шли бы вы домой. Скоро другая регистрация начнется, а мы еще не управились.
Евсей гнал машину по Пулковскому шоссе. Он убегал от прошлого. Начиналась другая жизнь. Старенькая «копейка» дребезжала изношенными деталями и, казалось, упрекала хозяина: долго ли он будет еще погонять? «Вот встанет наглухо посреди дороги, а у меня даже буксирного троса нет, – думал Евсей. – Надо бы продать „жигуленка“ пока еще дышит, да кто его купит, такого чумного, двенадцатилетнего. Хоть бы угнал кто, тогда по страховке можно будет получить, правда гроши, только и хватит что до Страх-агентства добраться». Впрочем, если приглядеться, вокруг такая же шелупонь катила, чадя жутким дымом. Изредка проносились сверкающие лаком иномарки. Их все больше и больше пригоняли из-за рубежа. Иные возрастом постарше Евсеевой «копейки», а выглядят – точно с конвейера.
Стела на Площади Победы каменным пальцем грозила Евсею, как бы укоряя его в несусветной глупости – остаться в одиночестве в такие годы. Голова отяжелела, лицо пылало жаром, глаза щемила усталость и бессонница. Сколько раз Евсей представлял момент возвращения домой из аэропорта в пустую квартиру. Картина рисовалась по-разному, в зависимости от ситуации. То печальная, то не очень, но всегда волнующая в предвкушении свободы. А сейчас он ощущал робость. Наталья оставила квартиру в полном порядке, даже сварила обед на несколько дней. А перед тем как сделать последний шаг – пройти паспортный контроль – обняла Евсея и, откинув голову, проговорила серьезно: «Вернешься домой, не забудь переобуться». И ушла. То была последняя фраза в их тридцатилетней совместной жизни.
Евсей приспустил боковое стекло. Вместе с прохладой в салон ворвался уличный шум. Красный глазок светофора прервал рокот шоссе и донес звуки радио из окна соседнего автомобиля. Евсей прислушался. Но зажегся зеленый сигнал светофора, и все понеслись как оглашенные. Неделю назад какой-то мерзавец влез ночью в его машину, хотел украсть радиоприемник. Но чего-то испугавшись, сбежал, успев лишь раскурочить панель. Евсей в досаде тронул пальцем изуродованный щиток. И, о чудо! Радио ожило. Евсей недоверчиво скосил глаза на слепой экран. «Вот бляди, даже сломать как следует не умеют, – блаженно подумал Евсей, – изувечили такую красоту». В его колымаге лишь японская магнитола и была стоящей вещицей. Среди треска радиопомех возбужденные голоса обсуждали недавнее событие – заявление Комитета по чрезвычайному положению ГКЧП, поставившего страну на грань гражданской войны. Комитет продержался три дня и, не получив поддержки народа, поспешил в Крым, к Президенту, каяться. Президент назвал их мудаками и вернулся в Москву, заполненную войсками, танками и разъяренными толпами. В Питере обошлось без войск. Евсей помнил те августовские дни, сам выходил на площадь у Мариинского дворца. Слышал обращение к народу кумира многих горожан – председателя горисполкома из окна цокольного этажа дворца, его одухотворенное лицо. Евсей понимал – дело не шутейное, возврат к старому коммунистическому прошлому вполне реален, слишком уж схватил за горло этот резкий поворот к капитализму. Пустые прилавки магазинов, безденежье, нищета, бандитизм. А сколько подлецов успешно полезло во власть? Одного Евсей когда-то знал лично, присутствовал на суде, где тот тип проходил свидетелем по громкому делу. Убийца, карточный шулер, вор в законе, державший в страхе всю Курортную зону, выстроил в пригороде краснокаменный дворец с охраной из таких же головорезов. И что? Стал руководителем крупного пригородного района! Даже Эрик, яростный апологет радикальных перемен, прикусил язык. Институт, в котором он работал, выдвинул его в Межрегиональную депутатскую группу, первую легальную парламентскую оппозицию в истории Советского Союза. Евсей много раз видел Эрика по телевизору во время трансляций заседаний Верховного Совета. Он сидел неподалеку от академика Сахарова, своего кумира. Евсей запомнил лицо Эрика, когда гогочущее большинство депутатов, улюлюкая и свистя, пыталось согнать академика с трибуны. Наглые морды ничтожеств, которым даже имя этого удивительного человека произносить заказано. Тогда Наталья сказала: «И среди подобных существ ты остаешься жить? Ты такой же, как и они!» Евсей подавленно возражал, мол не все такие. Есть и академик Сахаров, есть и сам Президент с божьей пометиной на лбу, к которому Евсей испытывал огромное уважение. В конце-концов, есть и Эрик Оленин, старый друг. Жаль, он не пришел на «отвальную», которую Наталья затеяла для друзей, а ведь обещал приехать из Москвы. И Андрон ждал Эрика, хотел показать профессору Оленину какие-то свои теоретические разработки. Андрон высоко ценил профессора и гордился неформальным знакомством с ним.
Место во дворе, где обычно Евсей припарковывал свою «копейку», перегородил грузовичок. Да так неловко, что задним бортом перекрыл и вход в подъезд. Трое грузчиков подтягивали к откинутому борту машины холодильник «ЗИЛ». Хозяин холодильника – Аркадий, сосед с верхнего этажа – молодой человек со смешным вытянутым носом, страдальчески следил за рывками грузчиков.
– Бога ради, извините, Евсей Наумович, – плаксиво произнес Аркадий через плечо и подобрал поводок, на конце которого маялся щенок сенбернара. Мордастый густошерстный боченок на толстых коротких лапах, с прижатыми ушами и забавными темными пятнышками, щенок поглядывал на Евсея ореховыми глазами в белых овалах, точно в очках.
– Как его зовут? – Евсей улыбнулся щенку.
– Еще не определили, – охотно ответил Аркадий. – Может Зевсом назовем. Он, знаете, каким вымахает? С теленка!
– Назови Пахомом, – посоветовал грузчик, ворочая холодильник.
– Пахом для собаки не имя, – серьезно ответил Аркадий. – И поосторожней с холодильником, он и так не новый.
– Ни хрена с ним уже не станет, – отрезал грузчик. – А Пахом – наш бригадир. Еще тот зверюга, почище твоего сенбернара.
– Ты поговори мне, поговори, – благодушно отозвался бригадир, накидывая на холодильник такелажный
