— Но я дарю это тебе, — отвечала она, — мне милее всего подарить это тебе, ты уже сейчас находишься вдали от меня, а в будущем станешь, наверное, жить еще дальше. Читая эти книги, ты будешь читать в сердце поэта и в сердце своей матери, которое, хотя и стоит гораздо меньше, чем сердце поэта, имеет для тебя то ни с чем не сравнимое преимущество, что это сердце твоей матери. Читая места, которые я когда-то подчеркивала, я буду думать: вот здесь он вспомнит свою мать, а когда мои глаза нападут на страницы, где я делала заметки на полях, я представлю себе, как ты переводишь взгляд с напечатанного на написанное и видишь почерк той, лучше которой у тебя нет друзей на земле. Так эти книги всегда будут связывать нас, где бы мы ни находились. Твоя сестра Наталия живет со мной, она слышит мою речь чаще, чем ты. и я тоже часто слышу ее милый голос и вижу ее приветливое лицо.
— Нет, нет, матушка, — сказал Густав, — я не могу взять эти книги, я ограблю тебя и Наталию.
— Наталия получит что-нибудь другое, — ответила мать. — Что ты не ограбишь меня, я тебе уже объяснила, желание подарить тебе эти книги появилось у меня уже давно и хорошо продумано.
У Густава не оставалось возражений. Он схватил ее правую руку обеими руками, пожал ее, поцеловал и вернулся к книгам.
Распаковав все, он позвал слугу и велел отнести их в свое жилье.
После обеда мы по плану должны были разойтись и заняться каждый своими делами.
Во время сцены с книгами я не сумел взглянуть в лицо Наталии, чтобы увидеть, как отразилось на нем происходившее в ней. Я полагал, что она горячо одобряет поступок матери. Но когда мы встали из-за стола, когда, произнеся про себя молитву, раскланялись, — а я при этом смотрел только на своего гостеприимца и на даму, — когда мы выходили из комнаты, а Наталия взяла Густава под руку и они поворачивали к двери, я осмелился поднять глаза к зеркалу, в котором должен был увидеть ее. Но не увидел почти ничего, кроме четырех совершенно одинаковых глаз, мелькнувших в зеркале.
Мы все вышли на воздух.
Мой гостеприимец и дама направились в одну из служб.
Наталия и Густав пошли в сад, он показывал ей, вероятно, то, что его занимало или радовало, а она, конечно, относилась к этому с тем участием, с каким относится сестра к интересам любимого брата, даже если она не вполне понимает их и они ей вообще-то чужды. Так ведь и Клотильда поступает со мной в родительском доме.
Я стоял у входа в дом и смотрел им вслед, пока мог их видеть. Один раз я увидел, как они осторожно заглянули в какой-то куст. Я решил, что он показал ей птичье гнездо и она участливо посмотрела на крошечное пернатое семейство. Другой раз они остановились у цветов и рассматривали их. Наконец ничего не стало видно. Светлая одежда сестры исчезла среди деревьев и кустов, какие-то блики, правда, сначала еще нет-нет да проглядывали, а потом ничего не стало видно. Я поднялся в свою комнату.
У меня было такое ощущение, что эту девушку я уже где-то видел. Но, занимаясь доселе гораздо больше неодушевленными предметами или растениями, чем людьми, я не приобрел умения судить о людях, не научился различать черты лица, запоминать их и сравнивать. Поэтому я и не помнил, где я когда-то мог видеть Наталию.
Всю вторую половину дня я оставался у себя в квартире.
Когда жара совершенно безоблачного дня немного спала, меня пригласили на прогулку. В ней участвовали мой гостеприимец, Матильда, Наталия, Густав и я. Мы пошли садом. Мой гостеприимец, Матильда и я составили одну группу, поскольку они вовлекли меня в свой разговор, и, когда это позволяла ширина песчаной дорожки, мы шли рядом. Другую группу составили Наталия и Густав, они шли на некотором расстоянии от нас впереди. Наш разговор коснулся сада и его разнообразных частей, благотворно сменявшихся для приятного времяпрепровождения, затронул дом и всяческие в нем украшения, перекинулся на хлеба, снова хорошо уродившиеся и сулившие людям еще один сытый год, и зашел о стране, об ее хороших сторонах и о том, что надо было исправить. Я смотрел вслед двум высоким фигурам, шедшим впереди нас. Густав показался мне вдруг совершенно взрослым. Я видел, как он шел рядом с сестрой, и видел, что он выше ее. Это отмечал я несколько раз. Но хотя он был выше ее, фигура ее была тоньше, а осанка грациознее. У Густава, как и у его приемного отца, на голове не было ничего, кроме копны густых каштановых волос, а когда Наталия сняла и повесила на руку дававшую мягкую тень соломенную шляпу, которую она, как и ее мать, носила, локоны ее оказались точно того же цвета, что и у Густава, и когда брат и сестра, очень, видимо, друг друга любившие, шли рядом совсем вплотную, издали была видна одна сплошная копна блестящих каштановых волос, словно обе фигуры разделялись только внизу.
Мы вышли через калитку, обращенную к хутору, но не пошли на хутор, а сделали большой круг через поля и затем наискось по южному склону холма поднялись к дому.
Поскольку дни стояли очень длинные, еще горел закат, когда мы покончили с ужином, который всегда подавался в один и тот же час. Поэтому и после ужина мы вышли сегодня в сад. Мы поднялись к высокой вишне и сели там на скамеечку. Мой гостеприимец и Матильда сидели посредине, глядя вниз, в сад. Слева от моего гостеприимца сидел я, справа от матери — Наталия и Густав. Смеркалось, над кронами умолкнувшего сада и над крышей дома тускло светилось небо. Разговор был веселый и спокойный, и дети, прислушиваясь, часто поворачивали к нам лица и при случае вставляли словечко.
Когда на небе зажглись первые звезды и в гуще садовых кустов воцарилась полная темнота, мы пошли в дом и разошлись по своим комнатам.
Мне было очень грустно. Я положил свою соломенную шляпу на стол, снял сюртук и выглянул в одно из открытых окон. Сегодня все было не так, как тогда, когда я в первый раз в этом доме выглянул из открытого окна поверх решеток с розами в ночь. Не было туч, которые, несясь по небу, придавали ему какие-то формы, на всем небосводе уже просто и спокойно горели звезды. Благоухания роз до моего ночного крова не доносилось, поскольку они еще спали в бутонах, от окон едва тянуло одиноким ветерком, меня не волновало, как в тот раз, желание понять природу и нрав моего гостеприимца, то ли это было мне ясно, то ли неразрешимо вообще. Только хлеба по ту сторону песчаной площадки перед розами стояли, как и в тот раз, спокойно, не шевелились. Но это были другие злаки, и нельзя было ожидать, что ночью они разволнуются, а утром, когда я протру глаза, будут ходить передо мной ходуном.
Уже совсем глубокой ночью я отошел от окна, и хотя я и так ежевечерне молился своему Создателю, я и теперь стал на колени перед простым столиком и сотворил горячую, пылкую молитву Богу, вверяя ему всех и вся, наипаче же свою жизнь и судьбу своих близких.
Затем я разделся, запер замки своей комнаты и лег.
Когда я уже задремывал, мне подумалось, что насчет Матильды и ее обстоятельств я так и не стану задавать никаких вопросов, как не задавал их насчет моего гостеприимца.
Проснулся я очень рано. Но, как свойственно этому времени года, было уже совсем светло, над холмами поднимался купол синего, безоблачного неба, хлеба подо мною действительно не колыхались, а стояли неподвижно в тяжелых каплях росы, вспыхивавших искрами от восходящего солнца.
Я оделся, обратился мыслями к Богу и сел за работу.
Спустя довольно долгое время я услышал через свои окна, которые с наступлением утра отворил, с дальнего конца дома звуки открываемых на восточной стороне окон. В том краю жили женщины в своих красивых, по-женски меблированных комнатах. Я подошел к окну, выглянул и увидел, что действительно все створки окон в той части дома открыты. Через некоторое время, ближе к завтраку, я услышал за своей дверью женские шаги в сторону покрытой мягким ковром мраморной лестницы. Узнал я и голос Густава, хоть и приглушенный, затем, наверное, чтобы не мешать мне. Вскоре и я сошел по мраморной лестнице мимо мраморного изваяния музы в столовую.
День прошел примерно так же, как предшествующий, и так потекли и последующие дни.
Порядок дома с приездом женщин почти не нарушился, только кое-что пришлось устроить так, как того требовала внимательность к ним. Уроки Густава шли как прежде, и точно так же шли своим ходом занятия моего гостеприимца. Матильда, как свойственно женщинам, принимала участие в домашних делах. Она следила за тем, что имело отношение к ее сыну, и за всем, что касалось благополучия старика. Нередко ее можно было увидеть в кухне, где она стояла среди служанок и участвовала в тех или иных работах. Захаживала она также в кладовую, в погреб и прочие важные места. Она заботилась обо всем, что касалось слуг, когда дело шло об их пище, жилье, их одежде и месте для сна. Она содержала в порядке белье, одежду и прочее имущество старика и своего сына и следила за тем, чтобы все вовремя чинилось и обновлялось. Среди этих дел она не раз в течение дня выходила на песчаную площадку перед домом и
