— Значит, вы чувствуете, что в ней все согласуется, — отвечал он. — Знаете, мне приятно, что вы это сказали. Вы — зритель, который не помешан на старине, как нас упрекают в том наши противники. Это чувство внушила вам, стало быть, сама мебель, а не вы привнесли его в нее, как наши противники тоже о нас говорят. А дело обстоит вот как. Когда увидели ничтожность и пустоту недавних времен и, вновь оглянувшись на старину, перестали смотреть на нее как на хлам и начали искать в ней красоту, произошла некая нелепость. Снова начали собирать старину и только старину. На смену новой моде на новую мебель пришла новейшая мода на старую мебель. Стали гоняться за ларями, скамеечками, столами и тому подобным не потому, что они хороши, а потому что старинные, и нагромождать их у себя. Рядом оказались вещи, которые в свое время отстояли далеко друг от друга, неизбежно получалось что-то мерзкое, и враги старины, если у них был вкус, не могли от этого не отвернуться. Но ничто не сочетается хуже, чем старинные вещи очень разных времен. Предки до такой степени наделяли свои вещи каким-то особым духом — то был дух их ума и их чувств, — что даже жертвовали этому духу целесообразностью. Белье, платье и тому подобное целесообразнее хранить в новых шкафах, чем в старинных. Поэтому старинную мебель примерно одного времени, но разного назначения можно не в ущерб духу тепла и уюта, ей свойственному, ставить рядом, а наша мебель, у которой нет души, а есть назначение, сразу создает какую-то нелепость, если поставить в одной комнате предметы разного назначения, например, письменный стол, умывальник, книжный шкаф и кровать. Наибольшего эффекта достигнешь, конечно, если ставишь в одной комнате старинную мебель какого-то одного славного времени, наделенную, стало быть, одним и тем же духом, и мебель одинакового назначения. Тут действительно возникает нечто совсем иное, чем с нашими новыми вещами.
— А здесь, кажется, именно так и обстоит дело, — сказал я.
— Не все здесь старинное, — отвечал он. — Многие вещи пропали безвозвратно, а потому почти невозможно обставить все жилье предметами одного времени без изъянов в чем-нибудь необходимом. Поэтому недостающие предметы мы предпочли сделать заново в старинном духе, но не мешать старинную мебель с мебелью совершенно другого времени. А чтобы никого не вводить в заблуждение, в каждый такой старинно-новый предмет врезана серебряная табличка, на которой этот факт запечатлен буквами.
Он показал мне те предметы, которые были сделаны в его столярной мастерской в дополнение к старинным.
Тем не менее мое впечатление оставалось прежним, и мысль о моем отце не выходила у меня из головы. Мне показали также подлинно старинные, тяжелые, тканные золотом и серебром занавеси на окнах, а также кожаную, с цветными вставками и металлическими украшениями обивку стен. Только здесь кожу пришлось подправить и подпитать.
Когда мы осмотрели эти строгие и торжественные покои, Матильда отперла тяжелый замок входной двери, и мы прошли в ничем не примечательные комнаты северной стороны, среди которых были общий вестибюль и столовая. Оттуда мы вышли в крыло, смотревшее окнами на восток. Здесь находились жилые покои Матильды и Наталии. У каждой было по большой и по маленькой комнате, обставленным просто, новой мебелью, и жилой вид им придавали самые употребительные вещи, я не видел здесь обычных безделушек, какими, правда, не у моих родителей, но в других местах нашего города наполнены комнаты женщин. В каждой из обеих квартир я увидел одну из цитр, знакомых мне по дому роз. У Наталии было особенно много цветов. Везде стояли подставки, на которые их ставили, принеся сюда из сада на увядание. Стояли здесь также на полу, полукругом и группами, и большие растения, главным образом с красивыми листьями и красивой формы.
В сенях перед этими двумя квартирами имелось пианино.
Комнаты третьего этажа остались такими же, какими были прежде. Вид у них был такой, какой обычно имеют комнаты в просторных старинных замках. Они были заполнены мебелью разных времен, как правило вкусом не обладавших, безделушками прежних поколений, оружием и картинами, чаще всего написанными по какому-нибудь случаю. Особенно стены коридоров были увешаны изображениями больших рыб, некогда пойманных, с приложенным описанием, оленей, когда-то застреленных, дичи, кабанов и тому подобного. Были и портреты любимых собак. На этом этаже на юг выходили комнаты для гостей, и крыло этих комнат было приведено в порядок. Здесь рядом с комнатой Густава находилась и моя.
После осмотра комнат мы пошли на воздух. Широкая главная лестница из красного мрамора вела во двор. Двор показывал, сколь велико это здание. Он был замкнут четырьмя крыльями совершенно одинаковой длины. Посреди двора был бассейн серого мрамора, куда из сплетения водяных богинь изливались четыре струи. Вокруг бассейна стояли четыре клена, которые были никак не меньше тех, что окаймляли холм замка. На песчаной площадке под кленами были скамейки также из серого мрамора. От этой площадки лучами расходились дорожки. Остальное пространство представляло собой газон, только вдоль стен дома шла дорожка из каменных плит.
Из двора мы вышли через большие ворота. Выйдя наружу, я невольно оглянулся, чтобы осмотреть здание. Над воротами была довольно большая каменная доска с семью звездами. Больше я не увидел ничего, чего бы не заметил, выглянув утром в окно. По песчаной дорожке в зеленом газоне мы обошли дом и вышли позади него в сад. Тут я увидел как раз то, что предполагал: здание, которое вполне можно было назвать замком, состоит лишь из четырех крыльев, образующих равносторонний четырехугольник. Здания служб стояли довольно далеко в долине.
Сад начинался цветником, фруктовыми деревьями и огородом, но видно было, что вдали он кончался чем-то похожим на лиственный лес. Все содержалось в чистоте и порядке. Сад и здесь был населен пернатыми жильцами, и были в нем такие же приспособления, как в Асперхофе. Деревья поэтому благоденствовали и дышали здоровьем. Роз тоже хватало, только они не росли такими особыми группами, как у моего гостеприимца. Теплицы сада были вытянуты в длину и выглядели гораздо больше и ухоженнее, чем в Асперхофе. У входа в них нас вежливо и почтительно встретил садовник, человек молодой и, как показалось, сведущий. Он показывал мне свои сокровища более подробно, чем то было, по-моему, совместимо с оглядкой на моих провожатых, для которых здесь не было ничего нового. Имелось здесь много растений из дальних стран — и в теплом доме, и в холодном. Особенно радовался садовник своей коллекции ананасов, занимавших в одной из теплиц отдельное место.
За теплицей, невдалеке, стояла группа лип, почти таких же красивых и высоких, как в асперхофском саду. Песок в их тени был подметен так же чисто, и в довершение сходства по нему так же доверчиво, как по песку дома роз, прыгали зяблики, овсянки, черногорлые чеканы и прочие птицы. Под липами, естественно, стояли скамейки. Липа — это дерево уюта. Где найдешь липу в немецких землях — и в других дело, конечно, обстоит так же, — под которой не стояла бы скамья, липу, на которой не висела бы картина или возле которой не находилась бы часовня. К этому призывает красота ее форм, кров ее тени и дружное гудение жизни в ее ветвях. Мы вошли в тень лип.
— Это, пожалуй, самое лучшее место в Штерненхофе, — сказала Матильда, — и каждый, кто заходит в сад, должен немного посидеть здесь, поэтому сделайте это и вы.
С этими словами она указала на скамьи, почти дугой стоявшие вокруг стволов лип перед стеной зеленого кустарника. Мы сели. Над нами, как всегда среди этих деревьев, слышался ровный гуд, перед нашими глазами по чистому песку молча прыгали птицы, и, когда они вспархивали на деревья, нам легонько ударял в уши шелест их крыльев.
Через некоторое время я заметил, что нет-нет да слышится какой-то еще шорох, словно ветерок то подует, то снова затихнет. Я сказал об этом.
— Вы не ошиблись, — ответила Матильда, — сейчас мы увидим причину.
Мы поднялись и по узкой песчаной дорожке пошли через кусты, что росли почти сразу за липами. Когда мы прошли шагов сорок или пятьдесят, чаща открылась, и мы оказались на лужайке, замкнутой сзади густой зеленью. Зелень состояла из плюща, покрывавшего сложенную из больших камней стену, у обоих концов которой высились исполинские дубы. В середине стены было большое, наподобие ниши или апсиды углубление, ограниченное вверху аркой. Внутри этого углубления, тоже обвитого плющом, возлежала фигура из белоснежного мрамора — я никогда не видел мрамора такой сверкающей, почти прозрачной белизны, особенно поразительной среди зелени. Фигура изображала девушку, но сильно превышала натуральную величину, что, однако, на фоне покрытой плющом стены и в соседстве с высокими дубами не бросалось в глаза. Одной рукой девушка подпирала голову, другой обвивала сосуд, откуда в находящийся перед нею бассейн лилась вода. Из бассейна вода вытекала в выложенный в песке каменный желоб, а
