вещами и успокоился, убедившись, что деревянные резные изделия доехали без каких-либо повреждений. Радость отца была необычайна, мать радовалась за отца, а сестра, чьи блестящие глаза перебегали с меня на отца, показывала, что она мной довольна. Это позволило забыть мне иные свои сердечные заботы. Я снова был с родными людьми, всей душою желавшими мне добра, и это наполняло меня покоем и тем сладким чувством, от которого я в последнее время почти отвык.
На следующий день, войдя в столовую, я увидел отца: он стоял перед привезенными мною панелями и рассматривал их. Он то склонялся к ним, то становился на колени, что-то ощупывал, во что-то вглядывался. У меня сердце забилось от радости, и седые волосы, которых на его голове появлялось среди темных все больше, показались мне еще достопочтеннее, а легкая складка заботы на его челе, возникшая в этом вместилище его мыслей в трудах на наше благо, тогда как я отдавался своим радостям, наслаждаясь жизнью и людьми, а сестра моя расцветала как великолепная роза, наполнила меня чуть ли не благоговением. Подошла мать, он стал ей что-то показывать, объяснять позы фигур, линии стеблей, контуры листьев и общую композицию. Мать, благодаря многолетнему опыту, разбиралась в этих вещах гораздо лучше моего, и я понял теперь, что привез отцу нечто намного более прекрасное, чем я думал. Я решил, что следующей весной разузнаю точнее насчет всяких других частей этих панелей. Прежде я спрашивал только вообще, а теперь мне хотелось тщательно обыскать всю округу. После того как мы еще немного поговорили о панелях, мать провела меня по всем моим комнатам и показала, что сделали в мое отсутствие, чтобы мне приятнее жилось зимой. К нам присоединилась сестра, и когда мать ушла, она обвила мою шею обеими руками, поцеловала меня и сказала, что после отца и матери любит меня больше всех на свете. При этих словах у меня выступили на глазах слезы.
Когда я позднее ходил в одиночестве по своей комнате взад-вперед, сердце твердило мне: «Теперь все хорошо, теперь все хорошо».
На другой день я купил испанскую грамматику, которую рекомендовал мне один мой друг, много лет занимавшийся языками. Наряду с другими своими работами я начал пока самостоятельно учиться по этой книге, чтобы в будущем, если сочту нужным, взять и учителя испанского языка. Я не только продолжал также читать драмы Шекспира, но и употреблял оставшееся от моих работ время на чтение других поэтических произведений. Я снова извлек писания древних греков и римлян, отрывки из которых мне уже полагалось читать в годы учения. Тогда сочинения этих древних народов, прочитанные мною спокойно и трезво, пришлись мне по душе, и поэтому я теперь взялся за книги этого рода.
Моя цитра доставила радость сестре. Я сыграл ей вещи, какие уже мог воспроизводить на этих струнах, показал ей азы игры, и когда в доме появился приглашенный для нас обоих из города наставник в этом искусстве, я одолжил ей свою цитру и пообещал прислать ей из гор такую же хорошую, красивую или еще красивее и лучше, если удастся достать. Я поведал ей, что человек, обучивший меня в горах игре на цитре, играет гораздо лучше, чем городской учитель, хотя и не так манерно. Я сказал, что буду в горах учиться очень старательно и, когда вернусь, преподам ей то, что сумею усвоить.
За этими занятиями и другими делами, затеянными еще в прежние зимы, прошло холодное время года. Когда повеяло весной и земля стала высыхать, я вновь отправился в свое летнее странствие. И все же я снова избрал для себя главным жильем дом с кленами, хотя и знал, что часто придется уходить от него далеко и надолго. Я уже привык к нему, и мне было в нем хорошо и уютно.
Первым делом я послал за егерем, мастером игры на цитре. Поскольку найти его не составляло труда, явился он очень скоро, и мы договорились о продолжении наших упражнений в игре. Одновременно я начал поиски тех частей облицовки стен, которые дополняли привезенные отцу панели пилястров. Я навел справки в доме, где прошлым летом работал Роланд, расспросил лесоруба, продавшего мне панели, распространил поиски на всю округу, наказал людям, часто оказывающимся в самых отдаленных углах домов и прочих построек, например, плотникам, каменщикам, чтобы они сразу оповестили меня, если увидят какую-нибудь резьбу на дереве, сам обследовал некоторые места — но ничего больше не нашлось. Не оставалось почти никаких сомнений, что купленные мною панели принадлежали некогда каменному дому вымершей торговой семьи, в котором они покрывали всю нижнюю часть стен зала. Когда наследники- расточители принялись, так сказать, «наводить красоту», панели, наверное, убрали и передали в чужие руки, откуда они и переходили от одного владельца к другому. Обшивка пилястров, представлявшая собою как бы ниши, куда можно было вставить иконы, сохранилась, а другие ровные части развалились или даже были нарочно расколоты и сожжены.
В первые же дни по прибытии в дом с кленами я сходил также оттуда со своим егерем через Эхерские горы в Эхерскую долину, где жил мастер, у которого егерь купил для меня цитру и у которого я хотел купить еще одну для сестры. Этот человек делал цитры для жителей всех окрестных гор и для рассылки. У него оказалось еще две точно таких же, как моя. Я выбрал одну из них, не найдя никакого различия в отделке и в звучании. Мастер сказал, что давно не делал таких хороших цитр и не скоро такие сделает. Все три, сказал он, из одного и того же дерева, которое он упорно искал и с большим трудом нашел. Такое он едва ли когда-либо еще найдет. Да и вряд ли будет делать такие драгоценные цитры, поскольку дальние его покупатели берут только заурядный товар, а жители гор, хоть и знают толк в качестве, за дорогими цитрами не гоняются.
Пьесы, которые играл со мной егерь, я старался записать как можно подробнее, чтобы сестра могла их разучить и играть. К цветению роз я отправился в Асперхоф и застал уже приготовленными для меня те две комнаты, где я жил прошлым летом.
В первый же день садовник Симон, пришедший ко мне из своей теплицы, сообщил мне, что cereus peruvianus находится в Асперхофе. Хозяин купил его в Ингхофе, и поскольку приобретение это сделано благодаря мне, он, Симон, должен выразить мне свою благодарность. Я хоть и поговорил с моим гостеприимцем о cereus'e, как то обещал садовнику, но не знал, велика ли моя заслуга в этом приобретении, и потому сказал, что принимаю благодарность только отчасти. Мне пришлось последовать за садовником в дом кактусов, чтобы посмотреть на cereus. Растение было посажено прямо в почву, для него в доме кактусов возвели особое сооружение, как бы башенку из двойного стекла, и с помощью подпорок, направлявших солнечные лучи на определенные места растения, старались помочь искривленному потолком ингхофской теплицы cereus'y выпрямиться и снова расти вверх. Я не думал, что это растение такое большое и что оно может стать таким красивым.
Поскольку отцу доставляли столько радости старинные вещи и его так обрадовали панели, привезенные ему прошлой осенью, я, прожив некоторое время в доме моего гостеприимца, обратился к нему с одной просьбой. Просьба эта давно была у меня на уме, но решился я на нее только теперь, встретив в доме роз столько теплоты и радушия. Я попросил у моего гостеприимца разрешения зарисовать и написать красками кое-что из его старинной мебели, чтобы показать отцу эти картинки, которые дадут тому более ясное представление о ней, чем мои описания.
Он очень охотно дал согласие и сказал:
— Если вы хотите доставить удовольствие вашему отцу, то рисуйте и пишите красками, как вам угодно, я не только ничего не имею против, но и позабочусь, чтобы в комнатах, которые вам понадобятся, все было тотчас устроено удобнейшим для вас образом. Если Ойстах может вам помочь, он сделает это, разумеется, очень охотно.
На следующий день в комнате, где стоял большой платяной шкаф, с которого я хотел начать, был установлен мольберт, а рядом с ним стол для чертежных работ — и то и другое к моим услугам. Шкаф был подвинут в более светлое место, а все окна, кроме одного, занавешены, чтобы изображаемый предмет был освещен с одной стороны. Ойстах отдал в мое распоряжение все краски на случай, если в тех, что я привез с собой, какой-то вдруг не окажется. Сразу же стало ясно, что рисунки надо делать цветные, потому что иначе нельзя дать представление о предметах, состоящих из дерева разных цветов.
Я тотчас приступил к работе. Мой гостеприимец позаботился, чтобы меня не беспокоили. Когда я рисовал, никто не смел входить в комнату, и вообще, пока в ней находились мои принадлежности, ею не разрешалось пользоваться для других надобностей. Тем более обязанным считал я себя ускорить свою работу.
Тем временем в Асперхоф приехали Матильда с Наталией, и они жили там же, где в прошлом году.
Я прилежно продолжал рисовать. Никто не выражал желания посмотреть мою работу. Я попросил у Ойстаха разрешения иногда обращаться к нему за советом, на что он с готовностью согласился. Поэтому
