боге как о творце всего сущего, все же идея благости провидения находит себе место в его мировоззрении.
Эта идея нашла отражение прежде всего в рассказе-притче «Авдий». В авторском вступлении, предваряющем повествование о бедствиях еврея Авдия, жителя африканской пустыни, автор ставит вопрос о том, существует ли судьба, способная по своей прихоти вознести и низвергнуть человека, даровать ему спокойное, безмятежное существование или обрушить на пего безмерные горести.
Рассуждение это приводит его к мысли, что судьбы — как слепой предопределенности — вовсе нет, а есть только цепь причин и следствий. Какую роль среди них играет вина человека перед собственной совестью, его преступления против нравственности и кара за них, ниспосланная свыше?
Авдий — великий грешник; обуреваемый ненасытной алчностью, воспитанной в нем отцом, он добывает и копит золото и всевозможные ценности, окружает роскошью свою жену, но закрывает свое сердце от людей и тем ставит себя вне великого человеческого братства. Он грепгат не только против ближних, но и против себя самого, ибо не распознал своего истинно человеческого призвания. И вот на смену благополучию и процветанию приходят одно за другим несчастья. Смерть жены, лишения на пути в Европу, слепота его дочери Диты и, вслед за недолгой радостью ее прозрения, внезапная гибель девушки от молнии — не расплата ли это за всю его прежнюю жизнь, полную своекорыстия?
В рассказе мы не найдем прямого ответа, непосредственного выражения авторского отношения к герою. Читателю надлежит самому решить, в какой мере Авдий навлек на себя свой печальный конец. И все же решение подсказано автором, хоть и не высказано им до конца. В общем балансе справедливости, соблюдаемом Природой, жертвою может оказаться и невинный, и молния в «Авдии» — это все-таки карающая стрела, ниспосланная провидением.
Штифтер не закрывает глаза на незаслуженные, неоправданные горести, порой постигающие и достойнейших. Но в его картине мира скорбь столь же благодетельна, сколь и неизбежна: она смягчает наше сердце, делая его доступным чужому страданию; она побуждает нас к деятельности, которая одна только способна дать удовлетворение и тем возместить утрату.
Итак, утопический мир Штифтера основан на непреложности естественного нравственного закона (позже Штифтер назовет его «мягкий закон»). Если внимательно всмотреться в этот мир, то нетрудно заметить, что в нем уже нет моста традиционным героям романтической литературы. Больше того: он подчиняет потомков этих героев своим нормам, перевоспитывает их. Рассказчик в «Бригитте», вышедший в путь как романтический странник, все достояние которого — лишь посох да дорожный ранец, возвращается из Венгрии, вдохновленный к практической деятельности примером Стефана Мураи. Младший Родорер, художник, все подчинивший своему искусству, изменяет ему ради самого, казалось бы, заурядного, «филистерского» существования. «Романтическая ирония» — провозглашенное романтиками отношение к миру, обеспечивающее якобы художнику высшую свободу от мира, — не только глубоко чужда, но и враждебна Штифтеру как выражение предельного индивидуализма. То обстоятельство, что «свобода» ироника есть прежде всего свобода от нравственных императивов, отмечалось еще задолго до вступления Штифтера в литературу. Однако именно Штифтер показал нравственную бесплодность этой позиции, ее противоречие с живой жизнью, показал всей логикой своих произведений, еще и еще раз утверждая важность простых и вечных нравственных ценностей.
* * *
В предреволюционные годы в Австрии, когда проблемы морали, справедливости, обязанностей индивидуума перед обществом занимали людей ненамного меньше, чем конституционные вопросы, рассказы Штифтера (в 1846 и 1847 гг. вышли следующие тома «Этюдов») встретили сочувственный отклик, хотя он и не стремился отразить в них «злобу дня».
Законопослушный бюргер Штифтер не принимает участия в оппозиционном движении, направленном против ненавистного народу диспотического режима Меттерниха. Более того, с 1844 по 1847 год Штифтер — домашний учитель в доме всесильного канцлера: он обучает математике и физике его сына Рихарда.
И все же мартовская революция 1848 года, отмена цензуры и провозглашение демократических свобод, отсутствие которых он ощущал на себе наравне с другими (в 1846 году власти запретили ему чтение лекций по эстетике, несмотря на его «политическую благонадежность»), вызывает у него чувство огромного подъема.
Однако по мере развития революции энтузиазм Штифтера остывает. Штифтер, как мы узнаем из его писем, не сторонник самовластия, но он боится, как бы революционная стихия, свергнув неугодного народу правителя, не вылилась в анархию.
Двадцать пятого мая 1848 года он пишет своему издателю Хеккенасту: «Я приверженец меры и свободы — и то и другое теперь в опасности. Многие думают, что они тем вернее утверждают свободу, чем дальше отходят от прежней системы, однако тогда они приканчивают свободу с другого конца. Она заключается не в единстве власти, а в ее разделении». Мысль о демократическом устройстве общества, о разумном разделении власти повторяется во многих письмах Штифтера.
Апологет разума и умеренности, Штифтер выступает как противник всякого, в том числе и революционного, насилия. По его мнению, то, к чему стремится революция, может быть осуществлено путем конституционных реформ. Революционная Вена становится для него слишком шумной и опасной, и он уезжает с женою в Линц — главный город столь любимой им Верхней Австрии, куда они нередко наезжали и раньше на летний отдых. Отсюда он с волнением следит за событиями в столице: «…мои мысли — там, и мои тревоги тоже. Да защитит небо эту прекрасную страну и великолепный город, дабы его жители, которые лучше всех остальных немецких племен сберегли бесценные сокровища души и сердца, сохранили также благоразумие, мудрость, умеренность…»
Шестого октября 1848 года в Вене вспыхивает восстание, в котором участвуют широкие массы народа, не удовлетворенные куцыми буржуазными реформами, результатами мартовской революции. Кровавая расправа с восставшими, учиненная войсками фельдмаршала Виндншгреца, приводит Штифтера в состояние, близкое к отчаянию.
Издавна видевший в труде верное средство от скорби, Штифтер старается сосредоточиться на литературном творчестве. Он начинает новые рассказы, предполагая в будущем объединить их в книгу для юношества; в то же время мысли его заняты большим историческим романом, для которого он понемногу собирает материал в архивах и музеях. Еще в детстве его воображение поразили величественные развалины средневекового рыцарского замка Виттингхаузен, невдалеке от Фридберга, и слышанные им легенды о его владельцах Розенбергах.
Но для спокойной и длительной работы над романом, которому он даст название «Витико», необходима уверенность в завтрашнем дне, материальная обеспеченность. Литературный заработок стал ненадежным, ежегодник «Ирис» закрылся. Штифтер всерьез задумывается о подыскании места.
Революция свергла Меттерниха и вынудила слабоумного императора Фердинанда, наследовавшего Францу I, отречься от престола. Новое правительство было поставлено перед необходимостью осуществить ряд реформ, в том числе и реформу образования. В этих условиях Штифтер после своей двадцатилетней педагогической деятельности считал для себя возможным поступить на службу в ведомство просвещения, тем более что он полагал важнейшим средством для достижения справедливого и совершенного общественного порядка просвещение народа, воспитание у него разума и нравственности.
Штифтер добивается чина шульрата с приличным жалованьем, но получит его лишь в 1850 году, когда его назначат инспектором начальных школ Верхней Австрии. А пока что он занимается реферативной и журналистской деятельностью, пишет статьи по вопросам народного образования. В одной из них — в «Заключительном слове о школах» — говорится:
«Миром правит не мировой дух и не демон: все то хорошее или дурное, что испокон веков приключалось с людьми, делали сами люди. Бог даровал им свободную волю и разум и вложил их судьбу в их собственные руки. В этом наша высота, наше величие. Вот почему должны мы развивать в себе разум и свободную волю, данные нам только в зародыше; нет иного пути к счастью человечества…»
С идеей развития разума неразрывно связана мысль об ответственности писателя за то, что он проповедует, о действенной силе слова. Трудно измерить то зло, которое способно породить дурно направленное слово. Убеждение в высокой миссии писателя, «верховного жреца человечества», будет выражено Штифтером несколько лет спустя устами барона фон Ризаха в «Позднем лете».
В эти годы вышли две последние книжки «Этюдов». Однако, в отличие от предыдущих, они вызвали
