Лавка

Что до декоративного столика с ножками из пустых катушечных шпулек, то, покуда была жива моя мать, ему, за исключением нескольких дней в году, не дозволялось носить никаких тяжестей, кроме картонной коробки, которая была украшена золотым орнаментом и потому делала вид, будто явилась к нам прямиком из тысячи и одной ночи. В коробке на синих шелковых подушечках лежали два пустых флакона из-под духов, сиявшие нам навстречу с небесно-голубых этикеток словом Chypre. Чужеземная жидкость, которую они некогда содержали, давным-давно иссякла, но в коробке остались следы аромата, свидетельствовавшие, помимо всего прочего, о том, что и стекло тоже пористое, впрочем, лучше всего сохраняли аромат шипра, как голубое воспоминание, хорошо притертые пробки.

Среди моих тайн той поры была привычка открывать расписанную золотом коробку и, достав из подбитой шелком ниши одну бутылочку, грезить. Теперешние дети благодаря кино и телевидению без труда путешествуют по дальним странам. Я же совершал такое путешествие без помощи сложных аппаратов, а с помощью собственного, данного мне при рождении носа. Запах шипра был первым, что я узнал о Франции. Потом, когда я прочел в газете про Версальский мирный договор, для меня и Версаль, и сам мир были неразрывно связаны с ароматом шипра. Все изображения французских зданий, все французские пейзажи в материном Модном журнале для немецкой семьи источали легкий аромат шипра, и я мечтал когда-нибудь побывать во Франции, чтобы досыта нанюхаться шипром.

Ах, мечты, мечты, не мог же я предвидеть, что рожден в стране, где посещать Францию можно было лишь в военное время, для грабежа и разбоя, а в мирное все это гораздо сложнее, поскольку люди, которые ведают поездками, опасаются, что там можно подцепить какую-нибудь политическую болезнь. Да, я увидел свет в занятной стране, и, однако, как я уже говорил раньше, мне довелось побывать во Франции за компанию с человеком, которого после второй мировой войны величали — по меньшей мере в Европе — большим писателем.

Множество ароматов встретило меня там, но запах шипра мне пришлось искать очень долго. Я не отыскал его на Елисейских полях, я не наткнулся на него и в Соборе Парижской богоматери, лишь один раз я бегло уловил его, слишком бегло, потому что напирающая толпа унесла меня дальше. Это произошло возле маленького портрета женщины за стеклом — возле портрета Моны Лизы. Но как могло получиться, что именно ее портрет источал аромат шипра? Думаю, что аромат шел от меня, вероятно, частицы аромата, ускользнувшие некогда из флакона на материном столике, осели во мне и пустили ростки, которые на одно мгновение расцвели перед Моной Лизой.

Когда моя мать трогала подарочную коробку с шипром, она вздыхала совершенно в духе романов Хедвиг: «Голубая мечта!»

— Мам, а кто ее тебе подарил?

— Один человек, который был ко мне неравнодушный, но его я не захотела.

— А почему?

— А потому, что тогда вас бы здесь не было.

Уж не был ли он французом, этот отвергнутый матерью поклонник? В моем представлении все французы носили красные штаны и овальные шапки с козырьком. Я был ребенком военного времени, во всяком случае, через два года после моего появления на свет меня затолкали в военное время, состряпанное его императорским величеством.

Позднее я узнал, что отвергнутый матерью поклонник был одним из моих крестных отцов (их было у меня ровным счетом семь!). Еще позднее, когда я уже стал тем, что называют зрелый человек (не могу поручиться, что когда-нибудь стану таковым в обычном смысле, но незачем кричать об этом на всех перекрестках), во всяком случае, когда я уже написал несколько книг, моя мать вдруг вбила себе в голову, что ей необходимо еще раз повидать своего отвергнутого поклонника. Звали его Вильмко Притко, и был он мясником в одной деревушке под Хойерсвердой.

Мать ходила с трудом, как и всегда, а верней сказать, хуже, чем всегда. И когда мы подъехали к дому Вильмко Притко, она осталась в машине. Я же должен был войти и сообщить: «Дядя Притко, на улице сидит Ленхен Кулька». Не скажу, чтоб мне это было приятно. Заявись ко мне женщина, которая некогда меня отвергла, и будь я к тому же хозяином мясной лавки, я бы выслал ей вместо привета сто граммов самой дешевой колбасы. Но почему бы и не выполнить нелепую просьбу матери, которая в свое время тоже сделала ради тебя немало нелепого?

Мясники, которым приходится во время работы показываться на люди, задирают правый угол своего забрызганного кровью фартука и подсовывают его под тесемку на левом боку, чтобы поверх пятен крови лег невинный белый треугольник. В таком виде Вильмко Притко выглядывает за ворота и видит мою изрядно раздобревшую мать, которая откинулась на спинку сиденья, словно знатная барыня, и милостиво помахивает ручкой. Правда, эта поза отчасти продиктована предчувствием боли, которая неизбежно вступит в спину, поднимись мать с сиденья. Не поручусь, что для матери эта поза так уж удобна, но поди угадай, до какого возраста желание нравиться играет у женщины если не первую, то хоть какую-нибудь скрипку? А может, мать просто разыгрывает роль из очередного хедвиговского романа?

Перед машиной стоит краснолицый, обрюзгший человек, и он тоже не более как карикатура на молодого, разбитного подмастерья былых времен, на удалого Вильмко Притко, готового перевернуть весь мир. Но кто знает истинную цену своей внешности? Моя мать в эту минуту, бесспорно, мнит себя все той же стройной мамзелью из портняжной мастерской, мамзелью с молочно-белым личиком, которая, собственно говоря, собиралась стать канатной плясуньей.

Короче, глубокое разочарование с обеих сторон. О своем мать великодушно умалчивает. Зато Вильмко Притко, некогда одаривший наш дом ароматом шипра, теперь же изо дня в день обходящий коровники и свинарники, чтобы определить вес назначенных к забою коров и свиней, крайне разочарован чрезмерным привесом у моей матери.

— Ну и ну, Ленка, это ж надо, как тебя разнесло! — без обиняков ляпает он.

Нежная ручка канатной плясуньи, застывая на середине движения, тотчас становится другой, стареет, покрывается морщинами, падает на колени, и когда Вильмко Притко протягивает в машину свою руку, распухшую от вечного ошпаривания свиных туш, мать делает вид, что не замечает ее. На мгновение смутившись, Вильмко отдергивает руку:

— Слышь, Ленка, ты уж не серчай, да только у меня сосиски в котле, мне бечь надо, не то лопнут.

И тут на мягком сиденье машины лопается голубая мечта матери. Она отмахивается обеими руками:

— Я не хочу тебя задерживать, уж я-то знаю, как оно бывает, когда к спеху.

Визит к Вильмко Притко был важен для меня тем, что я, тогда уже мужчина лет пятидесяти с гаком, впервые увидел человека, имя которого я вечно слышал в детстве, когда заходила речь о моих семи крестных. Отец мой, заслышав имя Вильмко, всякий раз недовольно мотал головой.

— Это что за крестный называется? Он хоть раз спросил про парня?

А виновата в том, что Вильмко нерадиво относится к своим обязанностям, была моя мать. Отвергнув Вильмко, она в порядке компенсации пригласила его быть моим крестным. Может, мне еще надо сказать спасибо, что меня не назвали Вильмко, но, с другой стороны, я должен сказать спасибо за то, что этот крестный дал мне возможность познакомиться с пробуждающим мечты ароматом шипра.

Да, позвольте мне добавить еще несколько слов про тот стол, который мать заказала, уже когда мы жили в Босдоме. Когда она попросила каретника Шеставичу произвести на свет этот стол, ей виделся не стол, а столик, но все, что ни выходило из рук Шеставичи, казалось изготовленным по образцам эпохи звероящеров: вот и наш столик покоился на слоновых ногах, и, хотя мать называла его наш столик для дней рождения, это было очень мягко сказано, а назвала она его так потому, что, когда справляли день рождения кого-нибудь из детей, в центре этого столика всегда лежал крендель, покрытый сахарной глазурью, а посредине кренделя красовалась выпеченная из теста цифра — возраст, которого достиг новорожденный. А на каждом углу стояло по букету. Ах, какие букеты были в те времена, не букеты, а маленькие древесные кроны, пестрые кусты! Гвоздики, розы, незабудки, лакфиоли и резеда. С тех пор как лакфиоли и резеда вышли из моды, у меня больше не было настоящего дня рождения. О, эти ароматы, которые струились мне навстречу и нежно перевоплощали меня, когда утром торжественного дня я с полным правом входил в парадную горницу. От ароматов и красок