На хозяйственном дворе крякает утка. Фердинанд барабанит костяшками пальцев по столу. При каждом шорохе он выглядывает из окна. Где-то захлопнули дверь. Кто-то, по обыкновению, громко прокашлялся. Зеленая фигура торопливо мелькнула мимо окна. Фердинанд воспринимает ее движение как цветовой блик. Он глубоко вздыхает и продолжает ждать.
— Ах да…
Грохоча башмаками, возвращается Лопе.
— Ну, как?
— Ушедши он…
— Куда?
— Он — в винокурню, а я — к нему, а его жена стояла у окна и спросила: «Тебе чего?» Тогда я отдал ей письмо. Только ты не написал на письме, что это для нее. Забыл написать.
— Не ушедши, а ушел, — с выражением поправляет Фердинанд, — он ушел.
— Я и говорю, он был ушедши и меня не видел, раз я стоял у забора.
— Я все-таки думаю, что если человека нет дома, надо говорить «он ушел».
— Ну да, и она запрятала письмо, воткнула его сверху, вот сюда, смешно-то как. — И Лопе повторяет ее движение над вырезом своей рубашки. — Потом она говорит: «Спасибо», — и говорит: «Какой ты умница. А у меня как на грех ничего нет, чтобы тебе дать. Ну, авось в другой раз». Если ты опять напишешь письмо, господин конторщик, и я опять его к ней отнесу, она мне, может, что-нибудь даст, верно?
Фердинанд безмолвно протягивает ему огрызок красного карандаша.
— А монеты, которые она выплюнула, он их подобрал или нет? Ты не помнишь, господин конторщик?
— Ты про что, про сказку?
— Да.
— Но сперва принеси мне, пожалуйста, белье от матери.
— Угу. — И мальчик уже снова за дверью.
Конторщик откинулся на спинку стула. Косяк диких уток рассекает вечернее небо над парком. Снежный шлейф, думает конторщик, снежный шлейф средь белых пушистых облаков. Со стороны квартиры управляющего раздается стук в стенку. Это маленькие, клюющие стенку удары, они похожи на шуршание древоточца. Фердинанд считает удары. Их всего одиннадцать. Шуршащий стук возобновляется, и Фердинанд снова насчитывает одиннадцать ударов. Шумно возвращается Лопе.
— Мама прислала счет, она написала его твоим красным карандашом. Все сошедши… сошло нормально.
Фердинанд неприязненно берется за истрепанный клочок бумаги. Клочок выдран из школьной тетради. Фердинанд читает. Лоб Фердинанда покрывается морщинками, словно река под легким ветром. Потом его губы трогает улыбка.
— Красным карандашом. Как учитель.
— Красным карандашом? Ревность… ах да, конечно, красным карандашом… Что я еще хотел у тебя спросить, ах да, — она очень сердилась, я про мать?
— Да чего там, ерунда, ты чего сказал? Ты не хочешь читать? Или не знаешь, где книга? Так вот же она, на полочке.
— Да, конечно, конечно. — Конторщик растерянно идет к полке, наклоняется, спрашивает: — А докуда мы с тобой дочитали?
— Как он вытирал об штаны грязные руки, вот так…
И Лопе выжидательно проводит ладошками по своим штанинам. Руки у него все еще бронзового цвета — от золы. Фердинанд листает…
— «Раз ты не захотел прийти ко мне, я сама…»
— Мы про это уже читали, господин конторщик.
— Ах да, «вытер руку о штаны и сконфуженно протянул принцессе».
— Вот-вот.
— «И он повел ее по мельнице, она очень удивлялась и крепко сжимала его большую руку. У воронки, в которую засыпают зерно, он показал ей пружинистую ивовую лозу. Эта лоза взлетает кверху, когда зерно в жерновом поставе уже на исходе, и тянет за собой шнур, а шнур этот проведен в клетушку мельника. На конце шнура приделан колокольчик. Лоза пружинит, шнур дергается, колокольчик звонит. Тогда принцесса пожелала своими глазами увидеть этот колокольчик. Он повел ее в клетушку, и они сели на его постель, и она сказала: „Ах, как здесь хорошо и уютно. А что, если бы нам выстроить в лесу хижину, про которую никто не будет знать?!“ И она поглядела на его большие руки с сильными, грубыми пальцами и легонько погладила их. Он же ответил: „А бревна на стройку?“ — „Нарубим, ты сам их нарубишь в лесу. Лес принадлежит королю, моему отцу, а мне он не откажет“. — „А есть мы что будем?“ — „Ах, господи, я все привезу… и свою лошадь… и все-все, и еду тоже. Еще мы будем собирать ягоды и будем их есть, и грибы тоже, да, и грибы. А может, нам и еды немного понадобится, если мы будем счастливы…“»
И вот уже оба они вторгаются в запутанную жизнь мельникова сына, который поверил в дружбу золотой принцессы. Порой конторщик перестает читать и испускает глубокий вздох. Лопе от волнения грызет старую пуговицу, которую достал из кармана своих штанишек. За окном между деревьев парка растекается вечерняя тьма. И все звуки на усадьбе мало-помалу засыпают.
Волнение Лопе тоже разрешается глубоким вздохом.
— Но здесь, господин конторщик, в господском лесу, здесь они ведь тоже иногда живут, мельник и его принцесса?
— Пожалуй, не совсем в этом лесу… Но ничего невозможного тут нет, — пожалуй, даже и в этом. Как знать.
— Как знать, — эхом повторяет Лопе.
В маленькой комнатке возникла Труда. Несколько минут Лопе еще удается горестным выражением лица и взмахами измазанных в золе рук принуждать ее к молчанию. Но Труда не жалует ни сказки, ни истории.
— Лопе, ужинать, прямо сразу, — сердито говорит она.
Лопе крепко стискивает пальцами свой огрызок красного карандаша и, не попрощавшись, уходит вместе с Трудой. А конторщик предается мечтам в вечерних сумерках.
Керосиновая лампа на кухне у Кляйнерманов мигает. Ее слабый свет пропитан маслом. От него Лопе кажется позолоченным, как в сказке. Бархатная белизна очищенной картошки покрывается желтыми полосами золы. Отец с утра побывал у парикмахера, теперь он трезвый, и под глазами у него висят лиловые мешки.
— Императрица померла, — говорит он севшим голосом.
— А тебе какое дело? — интересуется мать.
— Она была добрая женщина и добрая мать своему народу.
— Хороша мать, которая не вмешивается, когда отец задает стрекача.
— Они… они ж бы его тогда со свету сжили.
— Кто они?
— Ну, эти… матросы… Нет и нет, исключено, он не мог остаться.
— Отец ради своих детей смерть примет, если он настоящий отец.
— Они ж его убить хотели.
— Ерунда!
— Я один раз ее видел, когда была война. — Это Липе имеет в виду императрицу. — Она подала руку нашему фланговому и спросила, как поживает его семья.
— Ну и что он с этого имел?
— Семьи у него не было, только невеста… а у невесты вроде бы все было в полном порядке.
— А корона на ней была? — справляется Лопе.
— Корона? Ну да, конечно, и камни в ней, драгоценные камни, крупные, как навозные жуки, — лжет Липе.
— Тогда она, наверно, была здорово тяжелая.
