денежные мешки, к твоему сведению. Только мы никогда не братья. Это… это… ну что ты тут поделаешь. Я погляжу, может, у меня дома сыщутся какие-нибудь старенькие опорки.
Воротовщик стучит в свое окно:
— Вы сгружать будете или нет? Собрались вдвоем, а дело все равно не двигается.
Железный голос сигнала перекрывает его воркотню. Работа идет дальше. Руки у Лопе все больше наливаются свинцовой тяжестью. На какое-то мгновение он вспоминает своих волов. Кто с ними ходит? Наверное, опять Гримка…
В усадьбе теперь стало не как раньше. После свадьбы фрейлейн все будто сошло с рельсов. Женская бригада дергает брюкву. Смотритель Бремме подкрадывается к Матильде.
— Где это твой пащенок? Он больше не придет, что ли?
Матильда немедля взвивается. Она хватает мотыгу, замахивается и одновременно срывает платок с головы. Бремме на всякий случай отпрыгивает в сторону. Матильда ударяет мотыгой по куче брюквы. Две ядреных брюквины нанизываются на лезвие. Остальные женщины прекращают работу. Стоят и смотрят на происходящее. Одна из поднятых на мотыге брюквин тяжело шлепается у ног смотрителя. Тот делает еще один прыжок — теперь назад.
— С этой ведьмой нынче и работать страшно.
— Ты его делал, мальчишку-то? — Синева заливает щеки Матильды.
— Да нет, вроде бы наш писарек постарался. Впрочем, тебе видней. — Бремме успел отскочить от Матильды на безопасное расстояние.
— Мои дети не будут гнуться под твоим кнутом, жеребец ты тонконогий!
— А разве вы не уговорились с его милостью, что парень останется, потому что ты… ты украла… Да ты и сама знаешь…
— Что-о-о? — И, занеся над головой лопату, Матильда наступает на Бремме. Смотритель втягивает голову в плечи и, спотыкаясь, мчится прочь через рядки брюквы. Он не прекращает свой бег даже тогда, когда Матильда давно от него отстала. Женщины визжат и падают от смеха на сырое поле.
— Ну, с какой стати он меня пугает? Ни на минуту нельзя задуматься. Тьфу, черт, мразь какая!
И, как ни в чем не бывало, Матильда снова принимается за работу. Но другие женщины не могут успокоиться.
— Говорите что хотите, а насмешить она и сейчас еще может, Матильда-то, — толкуют между собой женщины.
Смотритель приносит жалобу управляющему, но ничего этим не достигает.
— А тебе какое до всего этого дело, старый ты осел? — Управляющий ковыряет стеком в мышиной норе.
— Так разве он не обязан здесь работать, потому что Матильда…
— Обязан, обязан… Ты тут так и усохнешь, словно мешок из-под творогу. Никто из нас не перевенчан с его милостью. Еще чего не хватало…
Бремме не знает, что управляющий отказался от места. С начала будущего года управляющий станет арендовать небольшое имение в Силезии.
Неделю спустя смотритель Бремме читает в сельскохозяйственной газете следующее объявление:
«Срочно — не позднее первого января — требуется опытный управляющий имением, умеющий энергично обращаться с рабочими. Контора имения фон Рендсбурга».
Тут только смотритель понимает, что к чему. Понимает он также, по какой причине его милость, можно сказать, пропустил мимо ушей известие о том, что Матильдин парень просто-напросто бросил своих волов и сбежал. У его милости есть теперь заботы посерьезней.
После знакомства с объявлением в газете у смотрителя тоже появляются заботы посерьезней. Ему надо приложить старание, чтобы снова завладеть ключом от засыпного чердака. Изготовить второй ключ не удалось. Замок оказался хитроумный и старый. Но к тому времени, когда здесь воцарится новый управляющий, у Бремме должен быть ключ.
Даже у Кляйнерманов почти нет разговору о бегстве Лопе. Отец чуть не каждый вечер после ужина гоняет в деревню. Парни из Ладенберга обтачивают его, как болванку. Порой он пропадает где-то полночи, а домой все равно приходит трезвый.
— Ежели они отучат его пить, пусть себе бегает. — Так однажды вечером говорит Лопе мать. Говорит, как взрослому собеседнику. Лопе удивлен. Но потом мать все-таки взрывается: — Собаки поганые все они до единого. Выскребают из нас все, как подгоревшее варево из горшка. Если они тебе вдруг скажут, управляющий, либо еще кто, чтоб ты вернулся работать сюда, ты им тогда скажи: поцелуйте, мол, меня… Эт-то мы еще посмотрим! Это ж надо, паучье отродье!
Мать садится на лежанку и смотрит прямо перед собой неподвижным взглядом. Лишь под утро она переходит в спальню.
Как-то вечером, когда Лопе собирается в ночную смену, отец говорит:
— Вот ты идешь со своим рикзаком, так точно, Лопе Кляйнерман, осмелюсь доложить, к началу смены явился по вашему приказанию, так точно, с рикзаком и лампой, так точно, па-рядок и чистота… по вашему приказанию… Готлоб Кляйнерман, кто разорвет веревки… мы скоро разорвем все веревки. СА марширует, честь имею, хайль…
Лопе молчит и испытующе глядит на отца. Ему кажется, будто внутри у отца сидит другой человек, который нашептывает тому на ухо, что говорить. Да и совсем трезвым его не назовешь. Лопе задувает керосиновую лампу и оставляет отца впотемках на лежанке.
А волы после Лопе снова перешли к Гримке. Возвращаясь с ночной смены, Лопе видит, как Гримка запрягает.
— Вот ты мне… опять ты мне подсунул коровьи лепешки, вот так…
Лопе замечает потертую шкуру Вамбы. В некоторых местах кожа лопнула от ударов нетерпеливого Гримки. Вамба криво стоит в упряжке, пережевывая жвачку, и смотрит на Лопе кроткими глазами. Лопе невольно отводит взгляд.
Труда совсем отбилась от рук. Теперь она постоянно работает в женской бригаде, но отказывается работать рядом с матерью. Впрочем, мать почти не замечает ее. Лишь порой она погрозит кулаком через все поле:
— Да заткнись ты наконец, ни одной минуты не дадут человеку спокойно подумать!
Труда и женщины на другом конце поля некоторое время шушукаются. Им то и дело приходят на ум разные истории, над которыми можно посмеяться. По большей части — истории про мужчин.
— А потом они ка-ак стянут с него штаны… — рассказывает фрау Мюллер. Она уже выкинула из головы своего повесившегося мужа. Поговаривают, будто к ней иногда заходит по ночам мясник Францке.
— Штаны? — Труда хихикает. Мать запускает в нее камнем.
— Ах ты, дрянь эдакая, паучья нечисть…
— Ты никогда не бываешь черный, как другие шахтеры? — спрашивает Труда у Лопе.
— Нет, я ведь наверху работаю.
— Значит, ты не настоящий шахтер.
— А кто же я тогда?
— Да так, чучело черномазое.
Вот до чего порой доходит Трудина наглость.
И настает вечер, когда Труда не является к ужину.
Мать беспокойно ерзает на табуретке.
— Где только эта дрянь шляется? Боюсь, она уже гуляет с парнями. Ну я ж ее вздую!
— А почему ты разрешила ей справить новое платье? — И отец заталкивает себе в рот картофелину.
