— Ты давай жуй, а с Трудой — это мое дело. Не может она всю жизнь ходить в отрепьях.
Лопе отправляется разыскивать Труду. И находит ее в орешнике, что растет вдоль усадебной стены. В темном закутке, где сходятся под углом два ряда живой изгороди. Находит он ее не одну. Сперва Лопе издали, на слух, пытается определить, чем заняты две темных человеческих фигуры. Труда приглушенно взвизгивает. «Так мяукают в сене котята», — думается Лопе. Вторая темная фигура гудит и смеется. Гулко, словно в пустом мешке. Лопе узнает голос Альберта Шнайдера.
Он подходит на несколько шагов поближе и видит, что Альберт обхватил Труду обеими руками. Труда молотит кулаками его под ребра, но Альберт не разжимает рук. Тогда она кусает его, и Альберт с приглушенным вскриком отпускает Труду.
— Ой-ей-ей, да ты все равно как наша кошка! — Альберт потирает укушенное место.
«Вы только поглядите, — думает Лопе, — а раньше-то он ее называл Вшивая Труда».
— Да, да, Труда Вшивая, — громко говорит он.
— Ой, кто это? — И Труда испуганно жмется к Альберту.
— Святой дух, — отвечает Лопе, — и его молния поразит вас обоих.
— Ах, это ты, чучело! — Труда облегченно вздыхает и отшатывается от Альберта. — Ты чего за мной бегаешь? Какое тебе до меня дело?
Альберт толкает Труду в бок и с несколько смущенным видом подходит к Лопе:
— Не называй ее вшивой, тогда и она не будет тебя дразнить.
— Вшивой? Это ведь ты ее так обозвал.
— Я-а-а?
— Да, ты… в школе ты ее так обозвал, а теперь липнешь к ней, как… как дворовый кобель…
— Вспомнил тоже… в школе… мы ж тогда детьми были…
— Чего это понадобилось нашему черномазому? — Издевательский смех Труды жжет Лопе, будто крапива.
Альберт Шнайдер торопится переменить тему. Он достает пачку сигарет, он угощает Лопе.
— Ты лучше покури, это успокаивает.
— Не лезь. Не нужны мне твои сигареты. Если я захочу… у меня и свои деньги есть, я зарабатываю, а ты их таскаешь.
— Как, как? Я таскаю?!
— Ясное дело. Таскаешь деньги у матери.
Терпение Альберта иссякает. Он отталкивает Труду и проходит мимо Лопе, чуть не задев его.
— А ты ступай домой. Не успела сходить к причастию, и уже шьешься с парнями.
Труда закрыла фартуком лицо и всхлипывает фальшивым голосом.
— Здорово ты его боишься, — поддразнивает Альберт уже с улицы.
Труда мгновенно выпускает фартук, набрасывается на Лопе, словно разъяренная клуша, и хватает брата за волосы. Потом она плюет ему в лицо и хочет удрать, но тут Лопе хватает ее и тоже хорошенько дергает за волосы. Труда орет. Ее крик — будто острый язычок пламени во тьме. В соседнем курятнике петух поднял сигнал тревоги, из замка доносится собачий лай.
— Ты, грязнуля поганый, не суй свой нос в мои дела, — верещит Труда и, утерев тыльной стороной ладони злые слезы, снова набрасывается на брата. И вот они схватываются в рукопашной, падают на землю, словно дерущиеся собаки, и катятся к навозной куче. Лишь когда могучие кулаки матери обрушиваются на обоих, а над разгоряченными лицами всплывает ее белый платок, они, все еще бранясь, выпускают друг друга. И, как истрепанные в драке боевые петухи, оба расходятся в разные стороны.
А туман становится все гуще. Порой он повисает между деревьями, словно тонкий слой ваты. Из крестьянских домов несется запах отварной брюквы. Полет скворцов в тумане кажется усталым. Порой воздух уже попахивает морозцем. По дворам вжикают пилы, и расколотые полешки со стуком падают с колоды. Потом ненадолго возвращается шелковистая синева воздуха, благоухание опавших листьев, пышное цветение поздних астр в палисадниках. Деревня готовится к дню святого Михаила.
Ни одна собака не знает, кто он был, этот Михаил. Много лет подряд никто даже и не вспоминал о его празднике, но теперь коммерческая часть деревенского населения вдруг взяла да и вспомнила. Торговля сейчас плетется, как усталая пара лошадей. Денег ни у кого нет. Человечество прокисает. В городе каждые пять минут придумывают что-нибудь новенькое. И до сих пор что-то продают, поскольку там умеют искусно навязать покупателю свой товар. Давно уже не наблюдалось такого душевного единства между торговцем Кнорпелем, Вильмом Тюделем, мясником Францке и булочником Бером. Хотя бы по одной этой причине им следует испытывать благодарность к старому Михаилу. Они вступают в переговоры с Густавом Пинком, председателем местного отделения социал-демократического ферейна.
Кроме того, они налаживают контакты с ферейном велосипедистов. Он очень возвысился за последнее время, этот ферейн. Теперь он даже и называется не ферейн, а местное отделение союза. Весь же союз вместе взятый именуется «Рабочий союз мотоциклистов и велосипедистов „Солидарность“». Организацию стрелковых соревнований берет на себя, разумеется, социал-демократическая группа. О чем речь! Густав Пинк даже принимает оскорбленный вид.
Группа не позволит отнимать у себя такую честь. Особого накала достигают страсти, когда речь заходит о карусели.
— Карусель нужна, — говорит Густав Пинк.
— Чтобы выманивать гроши у малышни?! — выражает свои сомнения торговец Кнорпель.
— Они будут кататься до одури, а я так и останусь стоять со своими сосисками, — добавляет мясник Францке.
— Как вы не понимаете, что значит карусель? — гнет свою линию Густав Пинк. — Да они же сбегутся со всех сторон, даже из соседних деревень, едва заслышат шарманку.
— Если у нас просто будет играть музыка, они ведь ее тоже услышат.
— Ну что там музыка! Шарманка она и есть шарманка. На всяком приличном празднике должна играть шарманка!
Вильм Тюдель тоже все больше склоняется к шарманке и карусели. И председатель местной организации велосипедистов тоже ничего не имеет против. Вопрос ставится на голосование.
Сторонники карусели оказываются в большинстве. Единство представителей торговли дает первую трещину. Не так-то все просто со стариком Михаилом.
Погода держится. Собственно говоря, Михайлов день уже давно миновал, когда на деревенском лугу под липами перед трактиром Вильма Тюделя начинается посвященный ему праздник. Лысый хозяин карусели и его толстая жена снимают защитный брезент с боковой стены. Карусель похожа на огромный серый гриб. С нижней стороны его шляпки свисают полоски разноцветной канители. Под шляпкой расположился целый табун пестрых и прыгучих деревянных лошадок. Одни из них разевают рот, у других, застывших в вечном галопе, ветром отнесло в сторону хвост.
Есть тут и застывший лебедь. В спине у него дыра. В дыре сидят дети. Справа и слева от фасада шарманки стоят две вырезанные из дерева девицы. Одежды на девицах самая малость. Деревянная фата, загнувшись у них между ногами, худо-бедно кое-что прикрывает. А еще выше та же фата как бы зависает на груди у этих покрытых розовым лаком дамочек с немодной прической.
— Жалко, — говорит по этому поводу Орге Пинк.
— Да они ведь нарочно так раскрашивают, чтобы не все было видно.
Между тем резные дамы, не смущаясь взглядами мальчишек, делают предписанные движения. Работник при карусели уже скрылся за шарманкой. С кваканьем и свистом обрушиваются первые звуки адской музыки на площадь и на человеческие уши.
Одна из деревянных дамочек постукивает желтыми жестяными тарелками, другая судорожно двигает в такт музыке облупившейся рукой.
— «Под липками, под липками…» — гудит себе под нос мясник Францке, молодея душой от звуков шарманки. Затем, умиротворенно кивнув головой, он бросает взгляд на дорогу и опускает в кипяток первую партию сосисок.
Площадь начинает заполняться народом. Карусельщик хлопает в ладоши:
