Два казака, отстав от шествия, поясняют посадским:
— Шуба батьки Степана Тимофеича замуж выходит. За воеводу. Приглянулась она ему... В ногах валялся — выпрашивал. Ну, батька отдает.
Толпа идет не шибко; шубу нарочно слегка колыхают, чтобы она «шевелила руками».
Тут особенно громко, «с выражением» рявкнули:
В покоях воеводы: сам воевода, жена его, княгиня Прасковья Федоровна, дети, брат.
Ярыга, юркий, глазастый, рассказывает:
— Один впереди идет — запевала, а их, чай, с полтыщи — сзаду орут «голубя»...
— Тьфу!— Иван Семенович заходил раздраженно по горнице.
— Ты уж позарился на шубу!— с укором сказала Прасковья Федоровна.
— Думал я, что они такой свистопляс учинят? Ворье проклятое!
— Это кто же у их такой голосистый — запевает-то?— спросил Михаил Семенович.
— Скоморох. Днями сверху откудова-то пришли. Трое: татарин малой, старик да этот. На голове пляшет.
— Ты приметь его,— велел Еоевода.— Уйдут казаки, он у меня спляшет.
— Сам ихний там же?
— Стенька? Там. Со всеми вместе орет.
— Стыд головушке!— вздохнула Прасковья Федоровна.— Людишки зубоскалить станут...
— Иди-ка отсудова, мать,— сказал воевода, поморщившись.— Не твое это бабье дело. Иди к митрополиту, детей туды же возьми.
Прасковья Федоровна ушла с детьми.
— Ах, поганец!— сокрушался воевода.— Что учинил, разбойник. Голову с плеч снял.
В горницу заглянула усатая голова.
— Казаки!
Казаки стояли во дворе кремля. Стырь и дед Любим в окружении шести казаков с саблями наголо вынесли вперед шубу.
— Атаман наш, Степан Тимофеич, жалует тебе, боярин, шубу со свово плеча.— Положили шубу на перильца крыльца.
— Вон!!!— закричал воевода и затопал ногами.— Прочь!.. Воры, разбойники! Где первый ваш вор и разбойник?
— Какой?— спросил Стырь.— Он там с народишком беседу...
— Он больше не атаман вам! Он сложил свою власть!.. Бунчук его — вот он!— Воевода показал всем бунчук Разина.— Какой он вам атаман? Идите по домам, не гневите больше великого государя, коли он вас миловал! Не слухайтесь больше Стеньки! Он — дьявол! Он сам сгинет и вас всех погубит!
Степан торопил события. Вернувшись из Астрахани, он позвал есаулов к себе.
— Сколько коней закупили, Иван?
— Сто двадцать. А сбруи — на полета.
— Закупить! Какого дьявола ждешь? Пошли к татарам!
— Они посулились сами...
— Некогда ждать! Пока солнце встанет, роса очи выест. Пошли пять стружков. И пускай не скупятся. Федор, в Царицын кто поехал?
— Минька Запорожец.
— Велел передки закупить?
— Велел.
— В Москву-то будем посылать?
Степан подумал.
— Будем. Из Царицына. Дальше: у воронежцев закупим леса, сплавим плотами... Федор, сам поедешь. Бери полета, которые с топором в ладах и — чуть свет — дуй. Скажи воронежцам: долю ихную — за свинец и порох — везем. Свяжите с десять плотов — и вниз. Там, наспроть устья Кагальника, между Ведерниковской и Кагальяицкой, островок есть — Прорва. Там стоять будем. Поделайте засеки, землянки — сколь успеете. Если кто из казаков уйдет домой хоть на день, хоть на два — тебе головы не сносить. Мы не зимовые казаки, а войско. Сам буду отпускать на побывку — за порукой. Иван...— Степан в упор посмотрел на Черноярца.— Где Фрол?
— А я откудова знаю! Что я, бегаю за им?
— Где Фрол?
— Не знаю.
Некоторое время все молчали.
— Не трону я его,— негромко сказал Степан.— Пускай вылезает.— И повысил голос: — Взяли моду — по кустам хорониться!!
— Батька, хлопец до тебя,— сказал подошедший казак.
— Какой хлопец?
— Трое шутовых давеч было... шубу-то когда провожали...
— Ну?
— Один, малой, прибег сейчас из Астрахани: заманули их ярыги воеводины — метятся за шубу. А этот вывернулся как-то. Бьют их...
Татарчонок плакал, вытирал грязным маленьким кулаком глаза.
— Семку и дедушку... бичишшем... Мы думали: спляшем им, поисть дадут...
