Утром перед гостиницей остановился автобус. В нем сидели несколько эсэсовцев, и среди них — двое в штатском. Вышел офицер, и командир жандармов отдал ему рапорт. Офицер кивнул и что-то пробормотал. Построенные в шеренгу жандармы зашагали вперед, автобус поехал за ними. То, что принесли с собой присланные из Бечвы люди, оказалось лишним — все необходимое немцы привезли с собой.
Жандармы остановились перед пекарней. Когда один из одетых в штатское вышел из автобуса, люди, сбежавшиеся сюда, узнали его: это был пекарь Гинек Каменчак. Он стоял со связанными за спиной руками в своей вышитой валашской рубашке.
Через толстую ветку старой липы перебросили крепкую веревку и петлей обвязали ее вокруг шеи Гинека. Перед домом рыдала жена Каменчака. Из дому выгнали даже детей — пусть видят, как умирает их отец.
Гинек, высокий, с могучей шеей и широким лицом, стоял прямо. В глазах у него блестели слезы. В эти минуты перед Гинеком промелькнула вся жизнь. Вспомнил детство. По утрам в его сон вторгался шумный хор мужских голосов — это пели пекари. Он так привык к этому пению, что проснулся бы, если бы его не было слышно… Гинек выпрямился, в последней улыбке приоткрыл крепкие зубы и так и остался улыбаться, потому что в эту секунду у него из-под ног выбили скамейку…
Потом автобус с жандармами направился к деревне Кнегине. По деревне уже разнеслось, что вешают пекаря Каменчака и торговца Гынчицу, и в Кнегине собрались люди. Они наблюдали издали, как Гынчицу выводили из автобуса возле его лавки. Но с трудом узнали его — так был он изувечен.
Торговца Гынчицу никто никогда не считал героем. То, что он делал для партизан — а это было немало, — он и сам воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Он полагал, что так же поступил бы каждый оказавшийся на его месте. Он выдержал и пытки, и побои. Никого не выдал. Но когда он увидел, как умирает Гинек, все в нем словно оборвалось…
Эсэсовцы вбили железную скобу в телеграфный столб, на который столько лет смотрел Гынчица, стоя за прилавком, и на нем повесили его.
Папрскаржа, как это ни странно, немцы почему-то не разыскивали. Тем не менее он продолжал оставаться у Винцека и Терезки Малиновых. Лишь время от времени он отправлялся на велосипеде домой. У них с Милушкой был условный знак: если на окне будет стоять белая коробка от башмаков, значит, все в порядке. Иногда он даже оставался ночевать. Но спал настороженно. Каждый шорох пугал его.
Дни шли, и он все чаще принимался убеждать себя, что бояться ему нечего. Начал свободнее передвигаться. Заехал даже в Мезиржичи к Граховецевой — узнал, что она скрывается там с дочкой. Возвращаясь от нее — ездил он на велосипеде, потому что в поездах устраивались проверки, — Папрскарж нагнал на зашовской станции местный поезд из Рожнова. Видел, как из него вышла с детьми жена Гинека Каменчака. Вся в черном. Тут жили родители Каменчаков. Вдова, наверное, ехала к ним. Он остановился поодаль и подождал, пока жена Каменчака дойдет до селения — он не мог бы говорить с ней в эту минуту. Потом потихоньку поехал. А когда увидел впереди Градиска, а ниже Рожнов — все это приволье, — перед глазами снова встала вдова Каменчака в трауре, его дети, широкое лицо самого Гинека, и он почувствовал такую безысходную скорбь, что положил велосипед на обочину и присел на край кювета спиной к шоссе.
На другой день отправился домой. Хотел заехать в лесничество, чтобы узнать новости, а потом уж решить, оставаться ему или нет. В окне их комнатки уже издалека виднелась белая коробка. Папрскарж поставил велосипед у изгороди и смело вошел.
В кухне нашел записку. Милушка уехала к родственникам. Он снял пальто, вошел на веранду и тут увидел, как со двора по ступеням поднимается немецкий солдат с автоматом. Он хотел было проскользнуть вдоль стены, но солдат остановил его:
— Йозеф Папрскарж?
— Он там, наверху.
— Хальт! — закричал солдат и навел на него автомат.
Папрскарж изо всех сил ударил его. Солдат зашатался и ухватился за перила. Папрскарж использовал этот момент — перескочил, как мальчишка, через остальные ступени и, стрелой пролетев через двор, побежал к обрыву над Бечвой.
Но солдат уже выбежал во двор и несколько раз выстрелил ему вслед. Папрскарж резко изменил направление и побежал за ригу — надеялся, что успеет укрыться у соседей. На мостике стояла машина с солдатами. Тогда он снова повернул и побежал к лесному складу, рассчитывая оттуда добежать до ближайшего леса. Немцы стреляли. Рабочие склада спрятались за штабелями досок и бревен и подбадривали его:
— Бегите, пан директор!
Папрскарж бежал, как только мог. Петлял. Пули автоматов так и свистели вокруг. Вдруг ноги у него подкосились, и он упал. Боли не чувствовал, но подняться не мог. Снег обагрился кровью.
К нему подбежали немцы.
— Бомбей! Пистоль! — орали они.
У него не было ни бомбы, ни пистолета. У него вообще ничего не было.
Ему чем-то стянули ногу над коленом, чтобы остановить кровотечение. Позвали рабочих. Те положили Папрскаржа на крепкую доску и донесли до машины.
Поехали по долине к Горной Бечве. Папрскарж всю дорогу держался за ногу. Чувствовал, что кость под коленом была разбита. Кровь текла не переставая. Привезли к врачу.
— Пан директор, что с вами?! — удивился врач.
— Прекратить! — оборвал его офицер. — Предупреждаю вас, это — партизан. Ни одного слова по- чешски!
У старого врача тряслись руки, когда он разрезал штанины, чтобы обработать раны. Оба молчали.
Врач порекомендовал отвезти раненого в больницу.
— Посмотрим, — неопределенно сказал офицер и приказал отнести Папрскаржа в машину.
Автомобиль подъехал к гостинице «Бернкоп». Там Папрскаржа посадили на стул, в таком положении внесли на второй этаж и положили на пол.
В большом зале расхаживали охранники. Лицом к стене стояли несколько арестованных. Папрскарж узнал старшего лесничего Трнчака и учителя Людвика Билого. В глазах у него рябило. Одолевала слабость. Под ногой появилась лужа крови.
Вскоре Папрскаржа снова перенесли в машину. Остановились в Валашском Мезиржичи у монастыря, где временно размещалась больница. Главный врач взглянул на ногу и сказал:
— У нас для такого случая нет необходимого оборудования. Его надо везти в Границе или же во Всетин.
— Пожалуйста, во Всетин, — шепотом подсказал ему Папрскарж: он вспомнил, что хорошо знаком с главным врачом всетинской больницы.
Вот так и получилось, что арестованный Йозеф Папрскарж без допроса оказался во всетинской больнице.
Чего больше всего на свете боялся Руда Граховец — так это одиночества. Поэтому он считал огромным для себя счастьем, что, убежав в лес, повстречался там с Чендой Чунеком и Бедрой Каней, которые тоже успели скрыться.
Теперь все вместе они обдумывали, что им делать. Наконец решили, что имеет смысл спуститься в Ципкову долину. Эта круто сбегающая долина уходит в сторону от Кнегини и вклинивается в склон, идущий вдоль Кршленого холма, доходя до самого Чертова Млына. Ципкова долина обрывистая и узкая. По ней протекает только ручеек и проходит дорога, по которой вывозят сверху лес. Склоны местами неприступны. Это самая настоящая глухомань.
Казалось, лучшего и желать было нельзя. Выше по склону они соорудили шалашик из хвои. Там и пережидали, пока можно будет попытаться восстановить нарушенные связи.
О шалаше знала только жена Ченды — Бетка, которая приносила им еду. Как-то она принесла Ченде чистое белье и рассказала о новых арестах в Бечве. Все четверо молчали, думали, не проговорится ли кто
