Он знал этого франта, знал, что парень он хороший, хотя и чересчур восторженный. Как же не волноваться ему теперь, когда в руках у него листовка, которую он сам написал!
Горнянчин посмотрел на рисунки. Гуситская палица, партизан на страже, красивое заглавие… Улыбнулся. Он наносил их на бумагу плотничьим карандашом, но от этого они не получились хуже.
— Читай! — уже спокойнее сказал Целерину Петр.
Целерин поднес к глазам листовку и стал читать лозунг в заголовке:
— «В борьбу за новый мир вступаем мы безоружными, кто-то ведь должен быть первым!»
Прочитав абзац из обращения к жителям, заканчивавшийся фразой: «Сейчас, когда горят леса, не время сожалеть о розах», — он посмотрел на товарищей. Лицо его сияло. Немного успокоившись, он стал читать дальше.
Целерин закончил. Все молчали.
— Хорошо! — нарушив тишину, проговорил Петр.
Листовок было двадцать тысяч. Очень важно, чтобы они попали в нужные руки именно теперь, после событий на Кнегине. Нельзя было допустить, чтобы люди пали духом. Часть листовок следовало перебросить в Злин, часть — на всетинский оружейный завод, часть — на пиротехнический завод в Яблуньке. Хотелось послать листовки и в Простеев, и в Пршеров, и в Брно, а это прибавляло партизанам хлопот.
Говорили они и о том, что надо отправить кого-нибудь в Злин и раздобыть в типографии карты, а также переговорить со злинскими офицерами. Петр Сибиряк считал, что их надо приобщить к настоящей боевой деятельности.
— Объединим все группы в округе, всех людей, которые хотят сражаться. Разыщем отряд капитана Степанова. Бригада должна жить! — с чувством говорил Петр.
— Не кричать! — напомнил с комичной серьезностью Целерин и приложил к губам палец.
— Эх, ты… журналист! — рассмеялся Петр.
Горнянчин все время думал о Петре, когда возвращался с Целерином на Вартовну. Янек вспоминал, как он тут впервые появился. Петр с маленьким отрядом пробился в те страшные дни с Кнегини в долину Бечвы; им удалось добраться до Чертака. Но там они вступили в перестрелку с немецкой частью, вынуждены были выходить из боя поодиночке. Раненый Петр дополз до Ратковой долины. Там его нашел лесник. Забрал к себе и лечил. Но двое крестьян, увидев в лесу кровавые следы, вероятно с перепугу, донесли об этом жандармам. Старший вахмистр дело с этим донесением замял, сообщил, что следы затерялись в лесу и вообще неизвестно, Что это за следы. И тем не менее для капитана надо было искать другое убежище. Как раз в это время до домика лесника добрался адъютант Петра Павка Кривой. Видимо, только он один и уцелел. Он помог Петру доковылять ночью до Всацко. Они хотели пробраться в Гостынские горы к Степанову, но с трудом доплелись до подножия Вартовны. К счастью, наткнулись на Эстержака, и тому не оставалось ничего другого, как устроить Петра у себя в доме на чердаке.
На Вартовну пришел Танечек. Снял свою широкополую шляпу, поклонился всем по старинному обычаю и сказал торжественно:
— Пришел я, чтобы с вами жить. Утратил я душевное равновесие. Тело может стоять на одной ноге, а душа как?
Парней этот мужичок с ноготок с усищами до ушей даже напугал немного. Они знали его, он — их, работали вместе лесорубами, потом даже был он у них чем-то вроде связного — относил в Гоштялкову листовки. Но сказать, что он до конца их человек, было нельзя.
— С чего это вы так вдруг, дядюшка? — первым спросил его Цыра.
— Да так! — отмахнулся было Танечек, но потом спокойно все выложил.
После той истории, когда Ломигнат побил немцев, остался Танечек в лесу один. Продолжал заниматься прежним делом — валил деревья, а старичок Будисков вывозил их, людей-то ведь не хватало. Но все чаще задумывался Танечек, все чаще обращался к священному писанию, а покоя не находил. Когда же до ушей его дошли вести о зверствах фашистов и когда он своими глазами увидел, как страдают праведные люди, принял решение.
Матей почесывал голову. Да и остальные не выразили радости. В те времена у партизан в горах не хватало оружия, продовольствия, и с каждым новым человеком прибавлялись новые заботы. К тому же Танечек и стрелять-то, наверно, не умел, а в проповедниках партизаны нуждались меньше всего.
Только Ломигнат и Янек Горнянчин, давнишние друзья Танечека, знали, чего стоило ему принять такое решение. Янек выслушал его исповедь и улыбнулся житейской наивности этого мудрого толкователя писания. Он подмигнул Лому, но поздно.
— Так. Ну хорошо! А знаешь, Танечек, что тебе, возможно, придется на чужую жизнь посягнуть? Человека убить? — произнес Ломигнат.
— Знаю, Лом!
— Но кто учил меня, Танечек, заповеди «не убий»?!
— Я учил, — признался Танечек. — Но и меня учили, чтобы не убивал я никого из племени, к которому принадлежу. Вспомни, как просил Иона во время бури…
— Помню, — прервал его Лом. — Помню также, как ты говорил, что искупитель мой жив и из праха восстанет…
Танечек молчал. Молчали и остальные.
— Но я, — снова обратился Ломигнат к Танечеку, — я тоже человек из того племени человеческого и вот так для себя решил: не буду, опустив руки, смотреть, как неправедный губит праведного, как злорадствует кривда. Я этому воспрепятствую!
Лом широкими шагами расхаживал по горнице Юращака. Танечек взглядом следил за ним. Вдруг Ломигнат остановился перед ним и протянул руку.
— Если ты действительно пришел к нам, Танечек, то добро пожаловать! Я представляю себе это так: ты просто должен был обратиться в нашу веру.
Однако Танечек руки его не принял.
— Погоди, Лом! Не хули праведных! Не должен был я обращаться в вашу веру. Нас всегда разделяло то, что у вас кумиры, а мы в кумиров не верим. Вы рисуете и в дереве изображаете свое божество, как язычники. Мы рисованных богов не чтим и не верим в них.
Но Ломигнат снова протянул маленькому Танечеку руку и сказал:
— Если нас разделяет только это, Танечек, то я все равно говорю тебе: «Добро пожаловать!»
Они пожали друг другу руки, но Танечек все же закончил свою мысль:
— В писании говорится: «Славить будем на вершине славы своей и выполнять клятву свою».
Широкое лицо Ломигната расплылось в улыбке. Глаза сияли.
— Ну уж это твое дело, Танечек. Поступай как знаешь! Только пусть клятвы твои падут на голову врагов!
И, как бы подчеркивая важность сказанного, Лом ударил громадным кулаком по низкой потолочной балке.
В городе первый снег растаял. Ветер раскачивал затемненные уличные фонари. По мостовой ползли синеватые блики. В Валашском Мезиржичи смеркалось. Улицы безлюдны.
На Сокольской улице перед низеньким домиком остановились трое мужчин. Тот, что был поменьше других ростом, постучал в дверь, а когда портной Михал отворил, поздоровался с ним как старый знакомый.
— Что принес, Досталик? — спросил его Михал.
— Ах ты, Михал-Михаличек! Что я могу тебе принести — ничего. Гостя тебе веду, — проговорил пришедший и подтолкнул вперед одного из своих спутников. За ним в комнату вошел и третий в пальто с поднятым воротником. Он запер дверь, стряхнул с кепки дождевые капли и повесил ее в прихожей на вешалку. Это был официант Ферда из Хорыня.
На кухне у печки грелась жена Михала с двумя ребятишками. Вначале они посмотрели на пришедших с опаской, но потом хозяйка узнала их и поздоровалась. Михал повел гостей в комнату, превращенную теперь в маленькую портняжную мастерскую.
— Это Большой Франта, — представил Досталик незнакомца.
