возникающее украинское государство будет тесно сотрудничать с национал-социалистской Великогерманией…». В чем сотрудничать? Может, только в уничтожении евреев. И где оно, украинское государство? Афиши на улицах объявляют немецкий язык государственным, обязывают именовать на немецком языке названия предприятий и фирм, указывать цены на рынках. Появились немецкие названия улиц и города. Не видно на улицах декларации, провозглашающей украинское государство. Признали бы немцы державу, декларация была б отпечатана в типографии, висела бы на каждом углу.
Вернул Тимчишину декларацию, вымучивает вежливую улыбку:
— Дай боже, чтоб сбылись ваши надежды, я был всегда справедливее к украинским бедам, чем пан адвокат, не в обиду будь сказано, отнесся к еврейской беде. Только не видно державы, всюду хозяйничают эсэсовцы и шуцполицейские, и, возможно, не случайно украинская полиция названа вспомогательной?!
— Премьер-министр Стецько обратился со специальным посланием к вождю немецкого народа и всего свободного человечества Адольфу Гитлеру, германское правительство в ближайшее время объявит решение, — отсекает Тимчишин сомнения Краммера. А у самого в душе червячок, и его уже гложут сомнения.
Молчит Фалек, говорить больше не о чем. Пришел за спасением — встретил оправдание убийц. Угостил Тимчишин вином, философствует, а его люди убивают евреев. Безысходность снова наступает на мысли, на разум, на жизнь.
Хозяин по-своему понял молчание Краммера: еврей ограничен бедой своей нации, с этих позиций невозможно разобраться в сложных и запутанных украинско-немецких делах. И пришел Краммер не для этого, а за помощью. Приятный еврей, не такой, как другие, — вспоминается детство, гимназия, — надо как-то помочь. При его положении кое-что может себе позволить. Сел за письменный стол, пишет на листе слоновой бумаги (на такой же отпечатана декларация об украинской державе):
«Знаю пана Краммера как порядочного еврея. Украинских функционеров прошу не задерживать.
Ю р к о Т и м ч и ш и н».
Прочитал, вручил, говорит снисходительно:
— Живите спокойно, пан Краммер. Укрепится украинская власть в украинской державе, и пройдут все эксцессы. Евреям, желающим честно трудиться, будет обеспечена такая возможность.
— Благодарю, очень благодарю, пан Тимчишин!
Охваченный противоречивыми чувствами, Фалек Краммер шагает домой. Уверен в своей безопасности, с таким документом не придется дрожать в квартире, можно спокойно ходить по улицам города.
Городецкая, всего два квартала до дома. Где-то рядом отдел украинской полиции, на углу — полицай. Хотел пройти мимо, полицай подзывает:
— Откуда? Куда?
— Был у знакомого, иду домой.
— Важная персона — он был у знакомого! — возмущается полицай непочтительным ответом наглого жида. — Предъяви документ!
— Прошу, пан полицейский, — предъявляет Краммер свою «охранную грамоту». — Выдана украинским правительством.
Взял полицейский письмо Тимчишина, вертит и не может прочесть. Одно понял: написано по- украински.
— На, жид, прочти!
Прочел Краммер, полицай хохочет, проступили на глазах слезы:
— Не задерживать, потому что жид есть порядочный! Не знал, что бывают порядочные жиды, давай познакомимся и побеседуем.
Не сомневается полицай, хитрый жид сам придумал эту записку. Какой начальник станет защищать жида! Не маленький, знает: на настоящих документах печати с орлом, фашистские знаки и немецкие буквы. Сейчас покажет жиду, как шутки шутить.
Размахнулся, ударил кулаком по лицу:
— Сознавайся, хотел власть обмануть!
Зазвенело в ушах, болью накаляется страх, рвется из сердца незаслуженная обида:
— Документ выдан деятелем украинского правительства паном Тимчишиным. Прошу проверить.
— Получай проверку, получай! — орет полицай, кулаки-молоты обрушились на голову и грудь. Дразнит жид «украинским правительством»! Предупредило начальство, что слухи о нем распускают враги Германии, чтобы препятствовать немецкой победе. Не понял, почему украинское правительство препятствует победе, жид за это получит вдвойне.
У Краммера потемнело в глазах, за всю жизнь не испытывал такого унижения и такой боли. Теплая горечь переполнила рот, с нею выплюнул зуб. Снова кровь набежала, плюнуть бы негодяю в лицо — и конец всем мучениям. А дома, в двух кварталах, Наталка, Ганнуся. Надо терпеть. Исчезли дома, кровавая пелена застилает глаза, резь пронзила живот, дрожат ноги, не держат. Откуда-то слышится голос:
— Беги, жид, домой! Пан поручик идет, нет времени тобой заниматься.
Приближается полицейский офицер, может, пожаловаться, документ показать? Сумасшедший, разве еврей может жаловаться?! Полицай не прикончил — начальник убьет.
Пришел Краммер домой, Наталка ни о чем не расспрашивает. Уложила, обмыла, ранки и царапины смазала йодом. Плачет, обнимает, целует, как с маленьким ребенком беседует:
— Зачем выходил? Я же все приношу, кормлю, делаю что ни попросишь. Убьют тебя, останусь одна- одинешенька, хоть сама ложись в гроб.
Слушает Фалек, утихает боль, возрастает стыд и обида: стыд — за то, что терпел унижения, обида — на людей, не считающих его человеком. Ворвутся полицаи — узнает Наталка, какая судьба у жены еврея. Уже знает! Что ждет Наталку? Не польское время, когда живущую с евреем ждало только презрение, рядом бродит неизбежная гибель. Детей убивают, могут убить и Ганнусю. Надо расстаться, иного выхода нет. Пусть Наталка не видит его предсмертные и смертные муки, пусть растит доченьку. Где найти уголок? К вдове невозможно вернуться, и к Тимчишину идти ни к чему, уже узнал цену оуновской грамоты. Есть другие, многие годы дружили. Это было в дофашистское время, кто из них теперь окажется недругом? Только не Гринка, дружат с Коломыйской гимназии.
Всю ночь Наталка не сомкнула глаз, то компресс сменит Фалеку, то напоит чаем. Присядет, погладит волосы, поцелует, оросит слезой… Как его изуродовали! Губы вспухли, окружает кровавая корка, вместо носа и щек — темно-красные опухоли. Зайдут изверги, — что сможет сделать?
Утреннее солнышко стучится в окошко, в квартире Краммеров сгустился мрак ночи.
Фалек объясняет Наталке:
— Мы должны расстаться, перейду на другую квартиру.
— Расстаться! — не верит Наталка ушам. — В такое время решил меня бросить!
— Не бросить, спасти тебя и Ганнусю. Ворвутся полицаи, — такие, как те, что меня избивали, такие, как те, что истязали евреев около ратуши, тебя убьют только за то, что жила с евреем. Твоя смерть — гибель нашей Ганнуси.
— А думал ли, как смогу жить, ежесекундно терзаясь тем, что тебя мучают и убивают? За что ты так плохо подумал обо мне, верной жене, полюбившей тебя на всю свою жизнь? Как смел подумать, что ради своего спасения брошу! Суждено умереть — вместе умрем.
— А Ганнуся?
— От судьбы не уйти!
— Неужели хочешь быть свидетельницей моей гибели?
— Не буду свидетельницей, вместе останемся жить или вместе погибнем.
На все доводы у Наталки одно возражение: чем труднее, тем крепче должны держаться друг друга — только смерть их разлучит.
— Отдельно поселимся, оба выживем, — втолковывает Фалек жене. — Живут же евреи, и я буду жить, если не злить связью с украинской женщиной. И ты перестанешь колоть глаза связью с евреем.
— Будешь жить! — с горечью повторяет Наталка. — На других улицах города не такие фашисты, не такая полиция?! Как без меня сможешь жить, кто о тебе позаботится?!
— Сходи за Гринко, с ним посоветуемся.
