На следующий день Василий Гринко навестил Фалека Краммера. Поздоровался, будто расстались вчера, не высказал жалости, не посочувствовал.
— Всем плохо, беда-горе ворвались в каждый дом.
— В каждый ли?! — не соглашается Краммер.
— В каждый! — подтверждает Гринко. — Одних грабят, другие ждут своей очереди, третьи надеются, что их обойдут, четвертые намереваются погреть руки. Не погреют, фашисты для себя захватили Галицию, всех ограбят, одних уже убивают, для других приготовили смерть.
— Некоторые мечтают об украинской державе, — вспоминается Краммеру беседа с Тимчишиным. — Не все себя чувствуют смертниками, видел добровольных помощников фашистских убийц, — вновь переживает встречу с полицаями на площади Юра и полицаем, «проверявшим» его документ.
— И я видел, как орудуют презренные люди. Так они — не народ, только накипь на горе народном. Строго с них спросится за то, что позорили украинское имя. А «держава» приказала долго жить.
— Быть такого не может! — перед Краммером снова ораторствует Тимчишин со своей декларацией.
— Как это быть не может, когда сами паны немцы объявили в газете, что не было и не будет никакой украинской державы и никакого правительства.
— А что будет? — Не верится Краммеру, что фашисты так быстро и нагло расправились со своими помощниками.
— Что будет? — повторяет Гринко вопрос — Не знаю, что будет, а то, что есть, — каждый видит и слышит. Немецкая солдатня марширует по Львову, поет изо дня в день одну и ту же песню:
Стал Гринко прощаться, Краммер обращается с просьбой:
— Каждый день навлекаю беду на жену и ребенка. Надо уходить, не смогли бы вы помочь подыскать какое-нибудь жилье?
— Обязательно помогу или поселю у себя.
Адольф Ротфельд живет в прежней квартире — на втором этаже, пьяница Галась — в своей полуподвальной квартире. Это не радует Ротфельда. Рвутся в квартиру события города. Вести соседей окрашены муками и кровью евреев, улицы стали аренами пыток. Истязают кулаками, кастетами, палками, топчут сапогами, заставляют танцевать «фрейлихс»{24}, надевать талес и выкрикивать разные выдумки.
Приносят соседи газеты и листовки, написаны на украинском и польском, похожи на переводы с немецкого, Где же он, хваленый немецкий порядок? Видно, прав Ландесберг: фашистские дрессировщики «приручают» украинцев и поляков — натравливают их на евреев и друг на друга. Украинцам твердят, что освободили их от польского и русского гнета, полякам внушают, что украинцы хотят всех перерезать. Ничего нового, еще древние римляне изобрели коварную формулу «разделяй и властвуй». Живучая формула, ибо корни заложены в человеческом мышлении, в человеческой психологии. Этим всегда пользовались, пользуются и будут пользоваться как средством управления толпой и покорения чужеземных народов. Но так по-варварски!..
Мысль оборвал деликатный звонок. Мальковский как всегда вежлив, но показное сочувствие проникнуто мстительным упоением.
— Только с улицы, стоит на углу еврей, окруженный толпой, и выкрикивает: «Мы распяли Христа и живем христианской кровью!..» Очень на вас похож этот еврей, обознался вначале. И смех и горе, чего только там не увидишь: кто плюнет, кто ударит еврея, кто только выругается. Я лично в предрассудки не верю, но много веков вы, евреи, обижали людей, пришло время расплачиваться.
Молчит Ротфельд, жалкая улыбка исказила лицо, устремила глаза в пол.
Никогда Мальковский не был так счастлив, впервые почувствовал свое превосходство над другим человеком. Свысока поглядывая на посрамленного и униженного Ротфельда, Мальковский говорит поучительным, но все же вежливым тоном:
— По нынешним временам вам, евреям, надо прятаться от справедливого народного гнева, а эта квартира всем колет глаза, тут проживать не советую. Ворвутся — убьют, и за это их только похвалят. Честно говоря, и мне не по душе хитрые еврейские козни, но убийства противоречат христианской морали, а я христианин. Во имя Иисуса Христа и пресвятой девы Марии готов совершить богоугодное дело — спасу от неминуемой смерти. Переселяйтесь на мой пятый этаж: сухая комната, кухня, отдельный туалет и место для ванны. Только место! Не моя вина, что пан управляющий домом не захотел установить ванну. А я, так уж и быть, переберусь в вашу квартиру. Конечно, мебель квартир остается на прежних местах. Зато я позабочусь о вас, буду покупать, что попросите, не надо будет рисковать своей жизнью на улицах.
Отвратительно сочетаются у Мальковского показная вежливость, въевшаяся рабской привычкой в его робкую душу, и наглость «сверхчеловека» — новая роль, которую начал разыгрывать. Примитивно разыгрывает, надеется не на свою силу, а на силу улицы, и прежде всего на трусость и беспомощность Ротфельда.
Сообщение Мальковского не усилило страх, он, Ротфельд, и так доведен до предела. Возмущает наглость презренного типа, тоже хочет нажиться на еврейской беде. А почему бы и нет? Кто может, тот рвет. Кто может! А этот не сможет! На улицах развешено новое объявление немецких властей, запрещающее евреям продавать и передавать христианам торговые и промышленные помещения и оборудование, имущество и квартиры. Немцы сами зарятся на еврейское достояние, и сегодня это оградит от других грабителей. От всяких грабителей, и таких, как Мальковский.
— Видно, так увлеклись «забавой» с евреем, что не прочли нового распоряжения немецких властей, строжайше запрещающего делать то, что вы предлагаете. Смею ли подводить такого достойного пана?! Не дай бог, узнают немецкие власти и расправятся с паном похуже, чем толпа с тем евреем на улице.
Мальковский ничего не ответил, только подумал: «Ну погоди, хитрый жидюга, отольются насмешки кровавыми слезами».
Ушел Мальковский, хлопнул дверью, а всегда вежливо закрывал, с поклоном, «Будет мстить! — уже жалеет, что так разговаривал с негодяем. — Надо было повежливей: не то время, чтобы наживать лишних врагов, даже таких…». Снова звонок! Неужели Мальковский вернулся? С кем и зачем?! И нельзя не открыть, может быть хуже.
Подошел к двери, спрашивает через цепочку:
— Кто звонит?
— Это я, пан Сенькович!
Слава богу! Интеллигентный, приличный, относится с неподдельным сочувствием. Впустил пана Сеньковича, остановились в прихожей.
— Пан Ротфельд, читали новый немецкий приказ о сдаче радиоприемников?.. Не читали, так я и думал. Надо немедленно сдать приемник в участок полиции, иначе будут крупные неприятности.
Откланялся пап Сенькович и вышел. Глядит Ротфельд на радиоприемник и не знает как быть. Надо нести в полицию, пугают встречи на улицах, еще больше пугает невыполнение приказа властей.
С непривычной тяжестью вышел на улицу, сразу столкнулся с тремя сизыми лицами, источающими тошнотворные алкогольные запахи. Замутило, страх усилили желто-голубые ленты на лацканах.
— Куда, жидюга, тащишь приемник, хочешь запрятать?!
Налетели, избили, свалили и вывернули карманы. Отошли в сторону, разглядывают добычу, рядом валяются приемник и жалко стонущий Ротфельд.
Подошел к сизолицым штурмфюрер, сразу понял в чем дело:
