глаза сверкают. Такие глаза не забываются, где-то с ними встречался. Улыбнулся мужчина и тихо приветствует:
— Не узнаете?
Это же Яков Шудрих, еврейский поэт. Как сразу не узнал? Схватил Шудриха за руку, звенит от волнения голос:
— Уже не верил, что вы существовали на свете, что мы были людьми, что издавались газеты и книги. А ведь все это было. Было! Как называлась книга ваших стихов?
— «Земля движется!» — вспоминается Шудриху довоенная жизнь, счастливый сентябрь. Сколько радости принесла «Ройтер штерн», как изменились люди… Как же его фамилия?.. Краммер!.. Конечно, Краммер!
— Что делаете, Краммер, чем занимаетесь?
— Санитар еврейской больницы. Помогаю умирающим и мне помогают побыстрее умереть. Вчера сдал одну контрибуцию, — сделал паузу и кивнул на афишу, — теперь будем готовиться к следующей.
— К следующей! Понимаете ли, о чем идет речь?
— Как не понять: выполнить приказание грабителей — или расстрел.
— Подумали, зачем требуют меховые изделия?
— Какое это меет значение? — Краммер с безразличием пожимает плечами.
— Какое это имеет значение! — с возмущением повторяет Шудрих. — Сегодняшние «Львовские висти» читали?
— Нет, не читал.
— Так прочтите, — передает Шудрих газету и пальцем тычет в сводку главной квартиры фюрера.
Взял Краммер газету. Верховное командование германских вооруженных сил сообщает:
«На Востоке враг продолжает свое наступление. Некоторые места прорыва нами окружены, в других ведется контрнаступление». Еще раз перечел — охватила радость: Красная Армия наступает, еще не конец!
— Спасибо, Шудрих, я счастлив, что встретились, снова почувствовал себя человеком.
— Вот и прекрасно! — по-дружески отзывается Шудрих, улыбнулся и подмигнул заговорщицки. — Так будем сдавать фашистам меховые изделия?
— Разве лучше погибнуть? — вчерашний и завтрашний день затмевают внезапно возникшую радость.
— Лучше не сдавать меха и не гибнуть! — констатирует Шудрих как само собой разумеющееся.
— Вы не знаете немцев, нашего старательного юденрата и нашей ретивой еврейской полиции! Все перероют до нитки, найдут и… — больше ничего не сказал.
— И все же нельзя сдавать меховые изделия. — Мысли Шудриха за пределами гетто, там, где решаются судьбы всего человечества. — Красной Армии помогают морозы, — так неужели своими мехами будем оказывать помощь фашистским солдатам?
— Какой другой выход?! — Краммер не спрашивает — напоминает о реальностях гетто.
— Закапывать, сжигать все, только не помогать врагам, — для Шудриха другой реальности лет.
Понимает Краммер правоту Шудриха, не раз читал в фашистских газетах о временных трудностях немецких войск, вызванных большими морозами. Представляется бесспорной и своя правота. Зачем зря подвергать себя смертельному риску, разве немцам помогут дамские горжетки, муфты, мужские воротники? Да и немцы уже о нем позаботились, его совесть чиста.
— У меня нет мехов, мне сдавать нечего.
— Я не о вас, мы в ответе за всех. Никто из живущих с вами в комнате, в квартире, в доме, никто из ваших знакомых, если они порядочные люди, не должны сдавать меха.
Вправе ли он, Краммер, толкать людей на невыполнение приказа немецких властей и ставить под немецкие пули? Не только их — самому идти на безумный риск. Попадется подлец и тогда…
— У меня нет друзей в гетто, а с малознакомым не заведешь такой разговор.
— Как вы живете без друзей и товарищей? — с сожалением глядит Шудрих на Краммера.
— Так и живу! — грустно ответил, откланялся и спешит удалиться.
Шудрих вызвал двоякое чувство. Кто он, герой или безумец? Достоин поклонения тот, кто в этом аду остался верен своим коммунистическим идеалам, тот, кто за них продолжает бороться. Бороться в гетто! Только безумец на это способен, тут же нет ни единого шанса на успех: кругом горе и смерть.
Пришел Краммер в больницу, носится по палатам, старается больше обычного, а Шудрих не выходит из головы, себя стыдится. Почему? Он же ничего плохого не сделал. Был бы мех, сделал бы так, как советует Шудрих, но толкать на это других? Нет-нет, это не в его силах.
Вернулся с работы, встретился с разгневанной Фирой»
— Слышали, что изуверы придумали? Не выйдет, больше ничего от меня не получат. У Ефима на пальто крашеный кролик, у меня — рыжая лиса, сожгу, а не дам.
— Одумайтесь, Фира! Придут проверять, увидят, что с воротников спорот мех, будет беда, им же расстрелять — раз плюнуть. Стоит ли из-за чепухи с ними связываться.
— Стоит! — крикнула Фира. — Наши дети должны гибнуть от холода, чтобы фрицам было тепло, чтобы ручки не мерзли, когда станут нас убивать. Дудки! А воротники так обработаю — никто не докажет, что был на них мех.
Сбор меха происходит явно не так, как ожидало СД. Узники гетто сдают какие-то потертые воротники, муфты и облезлые шкуры, редко попадается что-нибудь стоящее. Конечно, не все богачи, но комиссар по еврейским делам не сомневается, что это саботаж. С этим необходимо покончить как можно быстрее, как можно решительнее. Юденрату дана команда действовать; на стенах домов, на столбах и щитах развешены новые объявления. Идя на работу, Краммер прочел призыв юденрата:
«К еврейскому населению!
Еще раз довожу до сведения, что все меха и всевозможные меховые изделия, составляющие части одежды или в виде отдельных обработанных и необработанных шкурок, а также ватин и вата должны быть сданы. Невыполнение этого приказа влечет смертную казнь.
Немедленной сдаче подлежат лыжи, лыжные палки, лыжные куртки, лыжные брюки, лыжные шапки, лыжная обувь, лыжные полуверы и мужские свитера.
Сдаче подлежит мужская лыжная обувь всех размеров, женская — от № 36.
Все эти вещи должны быть сданы не позднее 10 января 1942 года в комиссариаты еврейской службы порядка на Беренштейна, 11, Замарстыновской, 106, Клепаров-Варшавской, 36, Новознесенской, 33. Обращаю внимание еврейского населения, что после 10-го сего месяца полиция безопасности будет производить тщательные домашние обыски и если обнаружит перечисленные вещи, виновные будут казнены, а для всего еврейского населения будут крайне тяжелые последствия.
Поэтому я ожидаю, что все евреи во имя общих и своих собственных интересов точно выполнят этот приказ.
Лемберг, 4 января 1942 г. Председатель общины города Лемберг д-р Ротфельд»{38}.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Нового председателя юденрата Генриха Ландесберга не радует повышение в должности, он размышляет о жизни и смерти Адольфа Ротфельда. Последний день Ротфельда не омрачала болезнь, но был неизбежен «инфаркт». Жил смертником, ждал исполнения приговора. Все началось с контрибуции, с той, десятимиллионной! С самого начала понял ее необычность: ценности миновали отдел контрибуции. Попытался объясниться — не получилось. Ротфельд никому не доверял, поэтому сделал его, Ландесберга, своим заместителем, им прикрывался от СС и полиции. Он не скрывал этого, бесконечно подчеркивал: «Мы
