а он, Ландесберг, должен решить, кому жить и кому умереть. Ныне нужны Иаковы — мудрые и изворотливые политики, умеющие так делить свою паству, чтоб сохранить хоть какую-то ее часть. А если не будет спасения, если это только отсрочка?.. Глупо умирать вместо бездельников и дармоедов, вместо уже обреченных. Глупо не быть убийцей? Он не убийца! Не убийца — помощник убийц! Нет, не помощник, instrumentum wokale{39} в руках изуверов, — любой суд так бы оценил его действия. Парнас выбрал смерть, — другим лучше не стало; Ротфельд, откупаясь деньгами и немногими жизнями, надеялся многих спасти. Не получилось: забрали деньги, затем многие жизни, затем его жизнь. И все же иного выхода нет, он должен попытаться сохранить хоть элиту народа, и тогда, с окончанием войны, возродится еврейство. Пусть проклинают евреи, он выполнит долг до конца. Долг! Тошно, так тошно, что хочется выть и кричать. Кричи не кричи, а сегодня же на заседании юденрата надо обсудить меры по выполнению распоряжения немецких властей. Какие? Стоит потолковать с Гринбергом, он — человек дела, не признает словесного мусора. Правда, без душевных излишеств, но теперь это к лучшему.
Позвонил Гринбергу — безмолвствует его телефон. Нажал на кнопку приемной, вошла Неля Шемберг, выжидательно застыла у двери. Он удовлетворенно разглядывает строгую прическу и скромный костюм нового секретаря, — правильно сменил грудастую и вульгарную девицу. Не осуждает покойника; сам не святоша, но неразумно выставлять напоказ свои слабости. Тем более в приемной председателя юденрата общины — островка благополучия в океане народного горя. Неля — многолетний секретарь его адвокатской конторы как нельзя лучше подходит к своим новым обязанностям: умна, тактична, непроницаемо- бесстрастна.
— Срочно разыщите Гринберга!
Не прошло и пяти минут, как раздался стук в дверь и вошел Гринберг. Снял фуражку с высокой тульей и шестиконечной звездой, поклонился.
— Присаживайтесь! — кивнул на стоящие у стола кресла. — Хочу посоветоваться, как лучше выполнить задание немецких властей. За пять дней надо выселить из Львова пятнадцать тысяч непродуктивных евреев.
— В такой ограниченный срок трудно справиться со столь масштабной задачей, да еще при более чем скромных возможностях нашего жилого района, — задумчиво констатирует Гринберг. — Сложное дельце, надо обмозговать.
— Нет времени «обмозговывать»: через два часа на заседании юденрата должны обсудить меры, необходимые для выполнения распоряжения немецких властей.
— Придется усовершенствовать метод отбора, использованный при акции на стариков, — у Гринберга деловой тон, преисполнен служебного рвения. — Необходимо потребовать от отделов труда, социальной опеки и медицинского представления в двухсуточный срок списков неработающих, содержащихся в общинных приютах, живущих благотворительностью, нищенством, калек и неизлечимых больных. В этот же срок вверенная мне служба подготовит данные на паразитические и преступные личности. Без этих данных не сможем выполнить требования немецких властей.
— Согласен, на заседании юденрата дам необходимые указания. А вы приступайте немедля, речь идет о судьбе всей общины. Придумайте, как устранять ошибки, возможные при срочной работе. Полагаю, что из части задержанных следует создать обменный фонд. Договорюсь с властями, чтобы за счет обменного фонда освобождать от выселения необоснованно задержанных, нужных общине евреев.
— Здорово придумали, пан председатель! — в какой раз Гринберг восхищается шефом. Интеллигентик, адвокатишка, а до чего же практичен и мудр в решении сложных полицейских проблем. Стелет мягко, как и положено председателю еврейской общины, но его постельки вполне подходящи для клиентов службы порядка. С председателем Ландесбергом не пропадешь, с ним не страшны никакие дела.
Раввин Давид Кахане разглядывает приемную председателя Ландесберга. В гробовой тишине приклеились к стульям, застыли у стен юденратовские чиновники — посеревшие, взволнованные, угрюмые. От входа в приемную до председательской двери — безлюдная зона, огражденная страхом. К ней прикованы взоры и мысли. Появился унтерштурмфюрер СС и скрылся за председательской дверью. Кто он? С чем пришел? Что будет дальше?.. Зазвонил телефон, трубку сняла секретарь. С кем говорит? Что кроется за односложными канцелярскими фразами: «Да-да!.. Он занят… Я передам»? Вышел унтерштурмфюрер из кабинета, взглянул на присутствующих и ухмыльнулся. Между дверью, скрывшей эсэсовца, и председательской дверью остались надежда и безнадежность, жизнь и смерть. Кому что уготовано? Ждут, как на страшном суде, и знают, что не будет суда, не требуется приговор. У каждого своя должность, явились по служебным делам, но о них не думают… Единственная воспринимаемая реальность — смерть. Акция еще не объявлена, но никто не сомневается, что она наступит. Заведующий медицинским отделом доктор Райхель сообщил ему, Кахане, что Ландесберг потребовал представить в двухсуточный срок адреса неизлечимых больных и калек. «Для чего? — спросил было Райхель. — Гетто переполнено больными и калеками, их негде содержать и нечем кормить». Ландесберг ответил на это: «Срочное задание немецких властей!» — «Какое задание? — ненужным вопросом доктор отгоняет страшную суть предстоящих событий. Молчит Ландесберг, и ему бы молчать, а он повторил свой вопрос: — Какое задание?» — «Сволочи, лицемеры, притворщики! — возмущается Ландесберг. — Хотите быть чистенькими и жить на проценты от гестаповских дел? Не получится! Чтобы жить, надо работать, не хотите работать — включайте себя в инвалидный список и не задавайте идиотских вопросов». Жизнь утратила смысл, горечь обиды разрушила иллюзорную оболочку юденратовской службы, в ужасающей неприглядности раскрылось ее назначение. Может, поэтому стала вдвойне горше обида, отозвалась презрением к всесильному шефу: «Не услышал бы сам, никогда не поверил бы, что известный еврейский деятель, прославленный адвокат, депутат сейма мыслит и говорит языком полицейского», — глубоко вздохнул доктор. Начальник юденрата сменил тон: «Извините, и мне не легко. Сегодня на заседании юденрата обсудим правительственное задание. К исполнению моих указаний приступайте немедленно. Установлены жесткие сроки, не дай бог их нарушить…».
Кахане не знает, стало ли Райхелю легче от того, что тот открыл тайну предстоящих событий, но с этой минуты он почувствовал себя в стане преступников. Он, духовный пастырь, не смеет молчать! Выходит: руководители еврейской общины должны стать ее палачами! Должны стать! Каково было их назначение во время акции на стариков? Тогда спасали. Немногих. Кого могли. Сам Ландесберг выдал удостоверение о службе в общине его, Кахане, седобородого тестя… Спасение нескольких сот стариков стало прелюдией казни тысяч родителей, дедов и прадедов — хранителей памяти и традиций древнейшей общины Европы… Казнили эсэсовцы! А кто подписал приговор? И снова… Сбывается сказанное в священном писании: отдай врагу палец — и пропала рука… Не отдали б палец — спасли бы руку? Спасли бы честь и совесть народа… Могут ли существовать честь и совесть, если уничтожен народ? Не сегодня возникли эти мысли — еще тогда терзали и мучили, но им противостояла жизнь тестя, которого мог и обязан был спасти. Не стал бы спасать — публично осудил бы Ландесберга за богопротивную деятельность, — и чего бы достиг? Для тещи и жены стал бы убийцей самого близкого, жизнь превратилась бы в бесконечную пытку. Значит, и сейчас?.. Всему есть предел! Кахане взглянул на сидящих с ним рядом раввинов — Калмана Хамайдеса и Мойше-Элхунена Алтера. Когда ушел доктор Райхель, он сообщил им, самым уважаемым членам духовной коллегии, о предстоящей трагедии. Неотвратимость осуществления замыслов бессердечных убийц, обреченность предназначенных в жертву вошли как молитва в библейскую формулу: «Такова божья воля!». Этой формуле противостояла другая, тоже божественная: «Лучше всем погибнуть, но не выдать ни одной еврейской души!». Ни одной! Сколько уже выдали душ… Обманывают без конца свою совесть, первая библейская истина пожирает вторую, «божья воля» давно стала не только оправданием убийц, но и индульгенцией для их еврейских помощников. Отдали палец — пропадает рука… А они, духовные пастыри, живут, как сказал Ландесберг, на проценты от сделок с убийцами и продолжают твердить: «Божья воля!». Доколе?.. Не лучше ли сразу погибнуть? С этим пришли, должны удержать Ландесберга от падения в адскую бездну…
Углубленный в свои размышления, не заметил, как подошла Неля Шемберг:
— Председатель приглашает представителей духовной коллегии.
Настал их черед, вступили в безлюдную зону. Вошли в кабинет, Ландесберг поглядел отчужденно, посиневшим, покойницким ртом проговорил:
— Прошу, господа раввины, присаживайтесь. Слушаю вас.
