«Буржду!»
Я вскочил, отдернул шторы – в ящиках все так же вяло вращались лопасти.
Странно, что я ни разу не вспомнил о ней.
Перерыл все бумаги, но телефона не нашел. «Так ведь она мне его и не давала» – свалил блокноты в ящик стола.
Таксист рванул под кирпич мимо сада тюльпанов. Покрышки застучали по булыжнику, в небе вырос толстый минарет Софии. На счетчике семь тысяч.
Водила спрятал десятку, уставился на минарет.
«Давай-давай-давай» – я помахал рукой. Тот нехотя бросил на панель три бумажки, машина сорвалась с места.
Джигит обиделся.
Все на секунду стихло, потом воздух заполнили звуки. За кустами стала журчать вода. Невидимые руки стали скрипеть ставнями, звякнула чашка. Слышно, как переговариваются на английском две или три женщины.
Я прислонился к камню, перевел дыхание. Сердце так и стучит. Все-таки дочь турецкого янычара. Как себя вести? Как будто ничего не случилось. Точно.
Парусину сняли, ковры убраны – двор стал голым и неуютным. В углу все тот же фальшивый Синан Хоттабыч: борода, тюрбан спиралью. Я посмотрел на него и другой Синан – одутловатый, в халате и чувяках – представился на галерее.
Из двери с табличкой «Бюро» выскочил худощавый долговязый турок. Улыбается, но что говорит? «Бурджу!» – спросил я громко. «Бурджу бурада?» Тот осекся, погрустнел, замотал головой. Потом приложил руку к сердцу. «Эдирне, Эдирне!» – отнял руку, махнул в сторону.
«Бурджу!» – повторил я.
Он взял под локоть и повел к лестнице. «Эдирне!» – подтолкнул к выходу и сделал жест рукой.
«Уходи».
По ночам, когда жара в Ташкенте спадала, мы ходили купаться на Анхор: небольшая городская речка, которая течет по кустам, то и дело исчезая в трубах.
Что за название? куда бежит? никому неизвестно. Днем у воды странный цвет, если плеснуть в зеленый чай молоко. Малахитовый, серебристый. А ночью блестящий и черный как казан из-под плова.
Течение бурное, поскольку русло зажато бетонной опалубкой. Местная пацанва ныряет с берега. Дна у речки, говорят они, нету.
Меня привели сюда журналисты из местной газеты, где я проходил практику. Саид и Санджар, «отдел новостей» – и красивая татарская девушка Юля, «досуг и культура».
Купались, в чем придется: мы в трусах до колен, девушка в белой рубашке. Раздевшись, кореша сиганули в воду.
Следом прыгнула девушка.
А я все стоял, медлил.
Облепленная рубахой, она вышла из темноты парка первой. «Ну?» – прошептала, перебросив косы на грудь, которая торчала под мокрой тканью. Я пожал плечами, повернулся к реке. «Не пропусти трубу» – легонько подтолкнула сзади.
И я почувствовал лопатками ее соски.
Теплая парная вода подхватила и понесла, закрутила на каруселях. Мимо проносились гаражи, смутные какие-то фасады с выбитыми окнами, заборы. А вода лавировала между ними, и толкала в спину: дальше, дальше.
Наконец впереди показалась черная перекладина. Это приближалась труба и в последний момент я успел за нее ухватиться. Ноги тут же вынесло вперед. Я обхватил трубу покрепче, прижался щекой к ржавчине и перевел дыхание.
Через секунду раздался плеск и рядом вынырнула Юля: мокрые волосы вытянулись по течению как водоросли, глаза блестят. Обхватила трубу, облизнула губы. Легла рядом на воду. Я почувствовал, как в потоке сплетаются наши ноги, придвинулся. Долго целовались сквозь мокрые волосы.
На обратном пути зашел разговор, где взять дешевой конопли для Москвы, как заказать обратные билеты. Я поглядывал на Юлю, но она шла молча и на меня не смотрела. И я переводил взгляд на речку, которая скользила в неподвижной ночной тишине.
Сразу за трубой река сужалась. Течение становилось яростным, пенистым. Река катилась по бетонному склону и исчезала в каменных амбразурах, пряталась под город.
Я поежился. Страшно подумать, сорвись я с трубы.
Долго прощались на ночном перекрестке, ловили машину.
Я смотрел на красивую татарскую девушку, но перед глазами бежала в амбразуры вода.
История с поцелуем продолжения не имела.
Список работ, выполненных Синаном в должности придворного архитектора, поражает количеством рутины.
Он отвечал буквально за все.
Подновить фасад и перебрать стены караван-сарая; укрепить фундамент. Пробить новые окна в старой мечети, потому что настоятель близорук и не может читать из Корана при таком освещении. Поставить хозяйственный блок на задах дворцовой кухни; и сменить ее трубы, ведь они коптят и недалеко до пожара. Бассейн в гареме и печи в покоях султана; размытые паводком быки на мосту и самый мост, разрушенный грязевым потоком.
А водопровод и канализация? Все эти канавы и водостоки, желоба и воронки, колодцы, фонтаны и подземные накопители? которые трескались и давали течь в его кошмарных снах? многовековое, еще с византийских времен, хозяйство, которое досталось ему насквозь изношенным и никуда не годилось?
А торговцы? Особенно из тех, кто норовит отхватить лишний кусок мостовой под свои прилавки? А сотни наемных рабочих на стройках? Даже если это великая стройка, а им недоплачено, бросят работу и разойдутся, чего допустить невозможно, поскольку султан снова торопит с мечетью.
Возвращаясь под вечер домой после осмотра просевших причалов, он садиться за стол и пишет жалобы. Застройщики, говорит он, ставят хибары в нижней части садов на земле, которая принадлежит мне, а значит никто не вправе без моего разрешения… и так далее, и тому подобное. И письмо уносят во дворец, где имеется другая эпистола, она лежит за подписью жителей района Новых садов, свободных мусульман, и жалуются свободные мусульмане, что хитроумный архитектор Синан, будучи сведущ в механике водоснабжения, тайным образом отвел для собственных нужд воду из общественного фонтана, выстроенного, просим заметить, на улице в бесплатное пользование каждому, кто пожелает утолить жажду, на деньги милостивого султана, да пребудет он в силе и здравии многие лета.
И что воды в фонтане с той поры на всех не хватает.
Султан читает и усмехается. Он приказывает уничтожить оба письма, и вызывает к себе архитектора. В тот же день они решают протянуть в город акведук из Белградского леса, чтобы раз и навсегда напоить жаркий город, так что спустя время поднимается за городом каменная стена с водонапорными башнями и запрудами, и прохладная вода с лесистых холмов бежит по этой стене к столице, растекаясь по каменным жилам великого города.
Как только акведук и царская стройка в Стамбуле закончились, в очередь к архитектору встали министры двора. В шестидесятых, когда Синану шел седьмой десяток, мечети по заказу царедворцев одна за другой стали расти в Стамбуле.
