— «Если бы» для истории не подходит, в ней нет места сослагательному наклонению, — нравоучительно ввернул я. — Многие люди, если говорить об истории человечества, совершают разные поступки, сталкиваются разные интересы, какие-то решения побеждают. Это, наверное, и есть история.
— Ты правильно понял, что гиштория собирается как кольчуга из маленьких звеньев, соединенных одно с другим. Да не всякое звено в нее попадает. Твое, видно, понадобилось…
— Так вы думаете, я не просто сюда попал, а по исторической необходимости? — удивился я. — Конечно, вам, как волхву, виднее, но я пока ничего такого не совершил, ни подвигов, ни злодейств.
— А если бы убитый оборотень цесаревича должен был на охоте загрызть, а ты ему это сделать помешал? Может такое быть?
— Слишком все это сложно, Илья Ефимович, если так рассуждать да варианты придумывать, то знаете, до чего можно договориться?!
— Ты сам вроде хотел разобраться, что кругом тебя происходит. Я и начал объяснять. Да коли не угодно слушать — твоя воля.
— Очень все это у вас патетически получается, знаете, скольким людям хочется наследить в истории. Как они только не изворачиваются, что не предпринимают. Слышали про Герострата? А мне все это как-то по барабану.
— По чему? — переспросил Костюков.
— По барабану — значит, все равно. По вашей логике получается, что все, кто мне противодействовал, пытались помешать существовать той исторической реальности, из которой я сюда попал?
Костюков утвердительно кивнул.
— Честно говоря, — добавил я, — не велика была бы потеря, коли она складывалась бы по-другому. Ничего особенно хорошего в нашей истории не было, скорее наоборот.
— Ой, не гневи ты, сударь, Бога. Не то грех, что не очень хорошо сложилось, а был бы грех, коли сложилось ужасно.
Я задумался, перебирая варианты того, как вообще могла повернуться отечественная история, «если бы, да кабы» и прикусил язык. Действительно, получалось, что выпал не самый худой вариант. Каким-то народам, бесспорно, повезло больше, но большинству меньше.
— Вижу, соглашаться ты со мной начал. Так вот, любой промысел Божий претворять надо, прикладывать силы, иначе ничего из него не выйдет.
Мне было, что ему возразить и с чем согласиться, но затевать философский диспут с больным человеком было не гуманно, и я решил отложить решение вселенских вопросов на более подходящее время, место и, главное, состояние. Не знаю, как у них в Греции, но у нас на Руси такие проблемы на трезвую голову без хорошей выпивки и закуски не решаются.
— Ладно, — сказал я, — вы отдыхайте, я пойду. Может что-нибудь из еды прислать? Вам бы сейчас икра не помешала.
— Еды не нужно. Можешь волчью лапу, что у оборотня отрубил, принести?
— Не знаю, если никто на сувенир не утащил — смогу. Ее рядом с бывшим Иваном Ивановичем бросили.
Не откладывая дело в долгий ящик, я пошел в основное помещение конюшен и попросил убирающего навоз мальчишку:
— Сбегай к барскому дому, принеси волчью лапу, что я вчера отрубил. Она возле убитого волка лежит. Быстро обернешься — получишь пятачок.
Тот тотчас бросил на землю вилы и кинулся бегом выполнять приказание. Я решил узнать, зачем она нужна Костюкову, и вернулся к нему.
— Сейчас мальчик принесет. А на что вам эта лапа?
Тот посмотрел на меня открытым, очень бесхитростным взором и соврал:
— Для ворожбы.
— Понятно, — протянул я, хотя ничего понятно не было. — А дохлых лягушек, змей, тараканов вам не нужно? В городе у одного колдуна таких деликатесов большой запас. Я, кстати, у него книгу черной магии реквизировал. Жаль только, что она на немецком языке.
— Что за книга?! — встрепенулся Костюков и от волнения даже сел на своей лежанке.
— Раритетная, — непонятно для него ответил я. — В смысле, старинная, начала XVI века.
— Где она? — осипшим голосом вскрикнул волхв.
— В… — начал отвечать я, но не успел. В наш закуток как вихрь влетел мальчишка:
— Барин! Нету-ть лапы и волка нету-ть!
— Как это нет? — удивился я, — Он у барина под окном лежит.
— Вчерась лежал, а сегодня пропал. Куда делся, никто слыхом не слыхивал. Ты мне теперь пятачка не дашь?
— Дам, — удивленно сказал я, протягивая обещанную монету. — Ты хорошо смотрел? Может быть, его куда-нибудь унесли или зарыли?
— Никуда не уносили. Его по всему двору ищут. Сам барин из окна ругается!
— Что за чертовщина, — начал я, но меня перебил Костюков:
— Вы что, его просто так на улице бросили?
— В общем-то да, только оттащили к дому. Кто же знал, что на него воры позарятся!
— Это не воры, — мрачно сказал он, — это мы все оборотня прозевали. Что же ты, Иван? Григорьич человек молодой, неопытный, а ты-то куда смотрел?
— Дохлый он был, своими глазами видел! Мертвей не бывает, — воскликнул Иван. — Не мог он ожить! В нем три моих пули сидят, да еще здешнего помещика, и еще его благородие лапу ему отрубил!
— Не мог, да ожил! Моя вина. Прозевал! Я надеялся, что ты знаешь…
— Чего Иван должен знать? — вешался я в разговор, не понимая, о чем толкует Костюков. Я сам подходил к убитому зверю — он был мертвей мертвого, уже начинал коченеть.
— Разве ж его простой пулей возьмешь! Нужно было по крайности вогнать осиновый кол! — не ответив на мой вопрос, причитал волхв.
— Зачем ему осиновый кол, он, чай, не вурдалак, а оборотень! — сказал смущенно солдат.
— Был простым оборотнем, а стал оборотнем-упырем. Теперь его почти ничем не возьмешь. Промахнулся ты, долгожилый! Если его не найти до полнолуния и не добить, то…
— Вы хотите сказать, что убитый волк ожил и убежал? — уточнил я.
— Ох, беда, беда! — стенал Костюков, обхватив голову рукам. — Моя вина, проспал, пролежал на боку…
— Ладно, пойду, сам узнаю, что там случилось, — сказал я, прерывая его неконструктивные, на мой взгляд, причитания.
Глава четырнадцатая
У господского дома творилось нечто невообразимое. Под окнами с криками
