отдаться сладким снам в каких-нибудь тропических зарослях. Он возьмет с собой Дина. Дин просто создан для того, чтобы предаваться безделью на экваторе. Надо же найти какой-то выход для Дина. Кто поручится, что как-нибудь, выпив рюмку-другую, он сам не отдаст себя в руки правосудия? Он дрожит при мысли о расстреле. Его непременно надо увезти. И лучше всего в Страны Южных морей [68]. Он, она и Дин под пальмой, как романтично!
– Птички, ну почирикайте! Подайте голос – тогда меня не расстреляют! ' – шептал Дин, загадывая свою судьбу и глядя на клетку.
Бежать, бежать, бежать – выстукивало сердце Лао Ли. Бежать и выпустить птичек: пусть они тоже летят, перелетят зеленые моря, долетят до рощ, где живут разноцветные попугаи, попьют из ручейков, в которых плавают разноцветные рыбки.
Нынешнее общество достойно лишь насмешки. Разве не забавно, что гибель Сяо Чжао спасла стольких людей от голода?
2
В воскресенье с самого утра поли цикады. В комнате было нестерпимо душно – восемьдесят семь градусов [69], и ребятишки покрылись сыпью. Ни малейшего ветерка; Пекин походил на раскаленную печь: на городской стене можно было жарить лепешки. Дин, как ни старался, не смог усидеть в рубашке. Ин и Лин, как замученные жарой собачонки, готовы были лизать и грызть все, в чем была хоть капля влаги. Дорожки во дворе, выложенные кирпичом, сверкали и переливались. Цветы понурили головки, воробьи, разинув клювы, ловили воздух. О еде никто и не думал. Голос торговца льдом казался счастливым предзнаменованием. Лао Ли снял носки и яростно махал тростниковым веером. Только мухи еще шевелились, все остальное погрузилось в дремоту. Звонки трамвая, доносившиеся с улицы, казались проклятьями, способными разрушить жизнь, и причиняли страдания.
И ради себя, и ради других летом лучше отказаться от визитов, особенно людям полным. Но Туше, как назло, понадобилось повидать друзей, будто для того, чтобы усилить жару в их доме.
Обливаясь потом,. Лао Ли поспешил надеть носки и рубашку.
Синяк под глазом госпожи Туши исчез, но на щеках красовались свежие шрамы, они были видны сквозь ручьи пота, струящиеся по ее лицу, и привлекали мух.
– Господин Ли, я пришла извиниться перед вами. – Щеки Туши все время дергались, отгоняя мух. – После убийства Сяо Чжао я все поняла и приношу вам свои извинения. Кстати, муж мой нашел работу. Мэра ведь сменили, и господин У благодаря связям устроился в отделе просвещения. Хоть он и военный, но все же научился писать несколько иероглифов. Недавно ему даже заказали надпись на веере. Кое-как справился.
Лао Ли приличия ради спросил:
– Значит, вы не расходитесь? Туша покачала головой:
– О, легко сказать! Как бы я прожила одна? Я решила не шуметь. Посмотрите… – она указала на свой шрам. – Это ведьма меня поцарапала! Ну и я спуску ей не дала, разукрасила! С мужем мы помирились, но с ней я расправлюсь. Еще посмотрим, кто кого! Будь я проклята, если не заставлю ее сбежать! Я вышла пораньше, пока не так жарко, мне надо побывать еще в одном доме! – Туше, казалось, и жара нипочем. Она, видно, решила потренировать ноги.
Провожая ее, Лао Ли думал: «Эта не развелась!» Только он снял рубашку, как пожаловала госпожа Цю. Даже у такой тощей лоб блестел от пота.
– Не так уж и жарко! Совсем даже не жарко! – заявила она, показывая свой сильный характер. – Не знаете ли вы, господин Ли, где живет новая пассия моего супруга?
– Не знаю. – Лао Ли и в самом деле не знал.
– У вас, мужчин, не узнаешь правды, – сказала госпожа Цю, силясь улыбнуться. – Скажите, не бойтесь. Я вот что думаю, живут же как-то люди. А справедливости все равно не добьешься. Пусть делает, что хочет, лишь бы это не выходило за рамки приличий. Я не стану вникать. Права я?
– Значит, вы тоже не разводитесь? – Лао Ли сделал ударение на слове «тоже».
– А зачем? – госпожа Цю снова изобразила на лице улыбку. – Ведь он чиновник, и ссориться мне с ним просто не к лицу. Вы в самом деле не знаете эту…?
Лао Ли в самом деле не знал.
– Хорошо, пока еще не так жарко, пойду в другое место, может, разведаю что-нибудь. – Казалось, и ей жара нипочем, она тоже решила потренировать ноги.
Провожая ее, Лао Ли думал: «И эта не разводится». Не успел он войти в дом, как появился Чжан Дагэ с корзиной фруктов.
– Я принес Лин фруктов. Ну и жарища! – Он вошел во двор.
Услышав голос Чжан Дагэ, Дин поспешил спрятаться во внутренних комнатах.
– Я хочу спросить тебя, Лао Ли, о купчей и о Дине. Что все это значит? Мне как-то не по себе.
Лао Ли понимал Чжан Дагэ. Тот, конечно, догадывается, что все это связано со смертью Сяо Чжао, и боится скандала, хотя с купчей расставаться ему жаль. Лао Ли решил не говорить правды; в такую жару Чжан Дагэ может лишиться чувств от волнения.
– Успокойся. Говорю тебе, все в порядке. Разве стал бы я тебя подводить?
Чжан Дагэ поморгал в полном замешательстве. Он чувствовал: Лао Ли что-то скрывает.
– Тяньчжэня недавно выпустили, как бы снова…
Чжан Дагэ, Туша, Доска и… все они страшатся одного – гласности, суда. Им припудрить бы мерзости, которые творятся у них в доме. Они готовы лгать, лишь бы не ударить в грязь лицом. Тяньчжэнь пострадал невинно. Но с точки зрения Чжан Дагэ – это позорное пятно для семьи и надо присыпать его толстым слоем пудры. Не дай бог,
если опять разразится скандал и все об этом узнают, у Чжан Дагэ не хватит сил выстоять еще раз. Если понадобится, Чжан Дагэ как осел будет крутить жернов – и десять лет, и двадцать, причем с радостью, но
